Крохотный Римский король опять хнычет, нянька уносит его в соседнюю комнату для кормления, а Наполеон поворачивается ко мне.

— Он станет бесстрашным, Поль. Война будет доставлять ему такую же радость, как никчемные побрякушки — женщинам. Он будет жаждать звуков битвы. Запахов поля боя. Палатка будет для него таким же желанным домом, как дворец.

Яблоко от яблони…

Он опускается в кресло возле огня и жестом велит мне тоже сесть.

— Я запретил русским торговать с британцами, а они ослушались. Теперь еще новость: царь Александр готовит армию. Ясно, он жаждет войны.

Он или ты?

— Как думаешь, сколько надо времени, чтобы собрать полумиллионное войско?

Я сижу напротив него и смотрю, как он вынимает жестянку с нюхательным табаком и снимает крышку.

— Не знаю, ваше величество.

Он берет щепотку табака и вдыхает.

— Ты очень осторожничаешь в этом вопросе, — замечает он. — Интересно, почему?

— Потому что у нас полно внутренних проблем, — объясняю я без лукавства. — И в самой Франции, и в колониях, где все еще существует рабство.

— Так ты считаешь, надо бороться не с русскими, а с рабством?

— Да.

Он смотрит на огонь.

— Ты, Поль, человек благородный. Твой народ мог бы гордиться тобой, знай он, как ты при каждой возможности выступаешь за его свободу, даже тогда, когда понимаешь всю тщетность своих усилий.

— Стало быть, вы идете на войну?

— С полумиллионным войском!

Полину я нахожу в зале, где проводятся балы. Она ровно там, где я ее оставил. Сидит в мягком кресле и смотрит в пустой зал. Заслышав мои шаги, она оборачивается. В полумраке канделябров все кажется двухмерным, и Полина похожа на живописное полотно. Волосы в свободных локонах собраны у нее на макушке, красное платье открывает узкие белые плечи. Меня сжигает желание поцеловать ее в длинную шею, медленно переходя от затылка вниз по спине. Тело у нее восхитительное! И ведь она бы не стала меня останавливать. Ей бы это очень понравилось. Но я ни за что не позволю себе с Полиной вольностей, какие она легко разрешает своим никчемным любовникам.

Я подхожу к ней, она смотрит выжидающе.

— Мы идем войной, — сообщаю я.

Она прижимает руку к животу, и видно, что ей действительно больно.

— На Россию?

— Да. — При дворе уже несколько недель ходят такие слухи. — Он планирует набрать армию в пятьсот тысяч человек.

— Когда? — спрашивает она, и я уже догадался, что у нее на уме: может, есть еще время его отговорить, и вместо России он двинет войска на Египет.

— Не сказал, но думаю, в течение года.

Она откидывается на спинку кресла и стонет.

— А вдруг я не доживу, Поль?

Не дожидаясь ее просьбы, я сажусь рядом, и мы вместе смотрим в пустой зал.

— Думаете, болезнь настолько серьезна?

— Не знаю. Иногда мне так плохо, что я ноги не таскаю.

— Тогда велите слугам вас носить.

— А потом, — со страхом спрашивает она, — что потом? Придется бросить танцевать? Ходить?

Она поднимает голову, смотрит на светильники и проводит рукой по глазам.

— Болит всегда только живот?

— Бывает, и спина. А то и все тело. Но болит уж больно сильно! — Она опускает руку ниже. — Ты не представляешь…

Наварра, март 1811 года

«Сир, посреди потока поздравлений, получаемых вами со всех концов Европы, из каждого маленького европейского городка и от каждого полка вашей армии, может ли достичь вашего слуха слабый голос женщины и удостоите ли вы своим вниманием ту, что так часто утешала вас в ваших невзгодах и утоляла ваши печали, особенно теперь, когда она говорит с вами лишь о том великом счастье, в котором воплотились все ваши чаяния? Не являясь более вашей супругой, смею ли я поздравить вас с тем, что вы стали отцом? Да, сир, и без колебаний, ибо в душе моей все еще живо справедливое отношение к вам, и это вам хорошо известно. Мне понятны все чувства, которые вы должны сейчас испытывать, точно так же, как и вы без труда угадаете, что в этот момент чувствую я, и, несмотря на разлуку, нас объединяет взаимопонимание, способное пережить любые невзгоды.

Я могла бы рассчитывать, что узнаю о появлении на свет Римского короля лично от вас, а не по звукам орудийного салюта в Эврё и не от курьера, посланного префектом. Однако я понимаю, что ваше внимание в первую очередь обращено на дела государства, иностранных министров, на вашу семью и особенно на ту счастливую принцессу, которая осуществила ваше самое заветное желание. Она не может быть более преданна и нежна к вам, чем я; но она сумела сделать вас счастливее, внеся свой вклад в благополучие Франции. Следовательно, она имеет право занимать главное место в вашем сердце и быть первым предметом ваших забот; я же, которая всего лишь делила с вами трудные времена — я могу просить у вас лишь самой малой привязанности, не идущей ни в какое сравнение с той, что вы испытываете к императрице Марии-Луизе.

Не раньше, чем вы закончите ваши бдения у ее постели, не раньше, чем вы устанете прижимать к груди своего сына, возьмете вы в руки перо, чтобы написать своему лучшему другу; что ж — я подожду. Мне станут писать Евгений с Гортензией, делясь своими радостями. Но только от вас я желала бы знать, здоров ли ваш малыш, похож ли на вас и дозволено ли мне будет когда-то взглянуть на него; иными словами, я ожидаю от вас безграничного доверия, на которое, как мне представляется, я имею некоторое право, с учетом, сир, бесконечной преданности, какую я сохраню к вам до конца своих дней.

Жозефина»

Императрице в Наварру

Париж, 22 марта 1811 года

«Любовь моя, я получил твое письмо. Благодарю тебя. Мой сын крепок и чувствует себя превосходно. Надеюсь, он во всем преуспеет. У него моя грудь, мой рот и мои глаза. Я надеюсь, он сумеет выполнить свое предназначение.

Евгением я неизменно доволен. Он ни разу меня не разочаровал.

Наполеон»

Фонтенбло

Июнь 1812 года

Я сижу перед туалетным столиком и стараюсь дышать ровно. Всего один выход. С этим справлялся даже мой брат Фердинанд. Однако сейчас, пока меня причесывает камеристка, а я жду Гортензию с комплектом моих парадных украшений, я не могу не думать о Марии-Антуанетте. Вот так же около двадцати пяти лет назад она сидела в этой комнате в окружении похожих дам в похожих драгоценностях, и к ней явились министры сообщить, что Франция на пороге революции.