— Молодец! — похвалил солдата Белый. — Сообразительный! — чиновник одним прыжком вскочил в дрожки. — Архип, гони!

— В департамент? — кучер хлестнул лошадь.

— Нет. Сначала в гостиницу. И сверни с Большой, её уже, наверняка, перерыли.

Кнутов прикрыл глаза. Голова жутко болела. Боль зарождалась в висках и уходила куда-то в позвоночник. Конечно, следовало поспать, отдохнуть с часок. В скором будущем, как подсказывал опыт, ему такое счастье не подфартит…

Китаец так ничего и не рассказал. Сидел, уткнувшись мёртвым взглядом в стену, абсолютно не реагируя ни на слова, ни на удары, которые доведённый молчанкой до исступления Кнутов под утро принялся наносить беспомощному старику.

Анисим Ильич положил ладонь на лоб и потёр его. Боль в висках несколько утихла. И сразу вернулась мысль: слава богу, успели остановить. Прямо остервенел, когда увидел кровь на лице китайца. А если бы убил, как бы оправдывался? Анисим Ильич чувствовал в тот момент, как в нём проснулся неведомый зверь, который до сих пор дремал, ожидая своего часа. А когда почуял свободу и, главное, безнаказанность, тут же сорвался с цепи. Безнаказанность. Это она толкала Кнутова избивать беззащитного китайца. Во время войны не до сантиментов. Война ещё не началась, а он уже озверел. Господи, как легко воевать в камере, когда за дверью стоит караульный. Ты навоевался, тебе открыли дверь, и ты герой! Только что воевал с врагом. И кто знает, что тот враг сидел со связанными руками, после лежал в луже крови, а ты с ним боролся, побеждал… На передовой всё иначе. Там нет безнаказанности.

Сыщик провёл рукой по лицу, коснулся губ, и со всей силы сжал зубами ладонь. Новая, иная боль ударила в виски, но он продолжал сжимать челюсть до тех пор, пока во рту не образовался солоноватый, противный привкус. Анисим Ильич присел. Несколько минут смотрел на руку: «Кисейная барышня. Размазня. Настоящее дело только началось, а ты уже раскис!».

Кнутов поднялся, прошёл в прихожую, склонился к рукомойнику и принялся умываться. Свежая вода сделала своё дело. Стало легче.

Анисим Ильич вернулся в комнату, прошёл в угол, поддел паркетину, достал из тайника вещи Белого и аккуратно разложил их на столе. Заново всё пересмотрел, опять заинтересовавшись тетрадью.

— Нет, мсье Белый, — непонятно, почему обратившись к отсутствующему постояльцу по-французски, — произнёс сыщик. — Просто так вы от нас не уйдёте. Или уже? Под видом поездки в Марковскую? А что, вполне может статься. Сначала тюкнул Бубнова. Сделал вид, будто уехал. А сам — к Мичурину. Куш сорвал, обтяпал дельце, и в бега!

Взгляд следователя упал на деньги. Целых десять тысяч! Вдова молоканина утверждает, что у них пропало драгоценностей «аж на полторы тысячи!». У Мичурина отобрали деньги и перстень — общей суммой в три тысячи. Выходит, Белый забрал с собой денег почти на пять тысяч, а десять оставил? Ерунда какая-то. А может, деньги фальшивые? Анисим Ильич взял одну купюру, подошёл к окну, принялся крутить её на свет. Настоящая. Пересмотрел остальные. Ни одной фальшивки. Все подлинные.

В дверь осторожно постучали. Кнутов снял пиджак и кинул его поверх стола.

— Кто там?

— Это я, Анисим Ильич, — в дверь просунулась сначала голова, а за ней и тщедушное тело Селезнёва. — Как приказывали, с утра прибыл.

— Ну?

— Нашёл, — младший следователь топтался на месте, словно стреноженная лошадь.

— Зарезали? Задушили? Что?

— Никак нет, Анисим Ильич. Утоп. В Бурхановке.

Кнутов снова прошёл в переднюю ополоснуть лицо.

— Вот так и утоп?.. На большой реке, когда плыл на корабле, не утоп, а как прибыл в город, не заходя домой, прямиком — к Бурхановке, где воды по пояс, и утоп!

— Утопили, — поправился Селезнёв. — Виноват…

— Саквояжа, естественно, не нашли?

— Так точно, — младший следователь потёр переносицу. — А может, сходить в гимназию? Покойный где-то день находился? Ведь не среди белого же дня его?… Думаю, ночью учителя, того самого… И отчего-то босый.

— Туфли могли и с трупа снять. Доброжелатели.

— И то верно.

— И где же, интересно, он провёл весь день? — Кнутов прошелся сухим языком по губам. — Но вот где ему нечего было делать — так это в гимназии.

— Как? — удивился Селезнёв. — …С ворованным-то? Не носить же по городу целый день.

— А вот тут ты прав, Харитон Денисович! Не мог он с саквояжем по городу шляться. Вот что, мухой лети на «Селенгу» и допроси тех, кто вчера стоял на вахте. Пусть припомнят, что Сухоруков нёс в руках, когда по сходням спускался на берег?

— Думаете, выбросил саквояж за борт? А вещи господина комиссара переложил в свой баул? Что это меняет?

— Многое, Селезнёв. Очень многое. Давай, дуй.

— Слушаюсь, — младший следователь развернулся в сторону двери, и тут же — обратно. — Едва не забыл, Анисим Ильич. Меня возле телеграфной конторы задержали, вам весточка из столицы пришла.

— Что ж ты, сукин сын, сразу не сказал? — Кнутов рванул со стола пиджак.

Деньги, словно по мановению руки фокусника, вспорхнули над столом, и мягко шелестя, опустились на пол. Селезнёв сглотнул слюну: столько он в своей жизни еще не видывал. Кнутов усмехнулся:

— Видал, как люди на ворованном живут? — Анисим Ильич хлопнул помощника по спине. — Всё собери, сложи, как было. И не дай боже, ежели хоть одну купюру к себе в карман сунешь! — большой, обросший волосами кулак вспорхнул перед лицом младшего следователя. — В порошок сотру! После позовёшь прислугу, пусть стоят у порога и никого в комнату не пускают до моего возвращения. А сам — на «Селенгу».

— Неужто, он — Бубнова? — Селезнёв рукавом рубахи махнул по лицу. — И Мичурина?

— Пока не знаю. Но, думаю, часа через два господин Белый нам сам всё расскажет. Что и как.

Олег Владимирович спустился было на землю, когда мальчишка из гостиницы кинулся к дрожкам:

— Барин, вам туда нельзя! Там…

— Кто?

— Кнутов! — Мальчишка хитро подмигнул, мол, понимаем — жуча-ра полицейская!

— Давно он в номере?

— С вечера. А сейчас к нему помощник, скелетина ходячая, пожаловал. Бегите, барин!

Кучер Архип усмехнулся. Малец, подняв на него глаза, стушевался, поняв, что попал впросак, и метнулся в сторону дверей. Белый откинулся на спинку сиденья.

— Что будем делать, ваше благородие? — Архип произнес это, не поворачивая головы, но Олег Владимирович отлично в ней расслышал едкие нотки: что, барин, попался? Откатался? Отбегался?

Белый посмотрел на окна второго этажа, где была его комната, и ответил:

— А, может, в церковь? Воскресенье — грех не помолиться.

— Воля ваша, — кучер тронул поводья, и повозка, развернувшись, направилась в обратном направлении.