Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А что, и красавец-супруг Андреев соседа в ванной подслушивал? — поинтересовался Самоваров.
— Да нет, конечно. Вы ведь эту парочку знаете? Супруг, может, и подслушивал бы, если б за стеной баба мылась. Но не мылась там баба, и он преспокойно заснул в кресле, наблюдая матч английской премьер-лиги. Зато жена! Язва первостатейная, все видит и слышит. Такого мне про всех здешних наговорила, что мороз по коже. И знаете, какую версию выдвигает? Что этот, с бородой, художественный руководитель, тоже домогался Пермяковой, но получил по лбу. Ревновал ее бешено. Андреева уверена, что он мог и придушить в порыве страсти.
Тут уж Самоварову пришлось рассмеяться.
— Ерунда какая! А ведь актриса Андреева совсем не похожа на дуру…
Он прикусил язык — вспомнил про Мариночкины поползновения на барже, про мимолетный триумф и быстрое падение. Вот, оказывается, до чего мстительная особа Мариночка! Получи теперь, Мумозин! Самоваров продолжил:
— Ерунда, ерунда! Владимир Константинович только себя любит бешено.
— Пожалуй, — согласился Мошкин. — Кстати, он гневается, что вы по утрам к нему на поклон в кабинет не заглядываете вместе со всякой шушерой. Возмущался, кричал!
— Пусть хоть треснет.
Лживый Мумозин зачем-то разыграл перед Мошкиным возмущение, тогда как на самом деле малодушно прятался от Самоварова и не желал заводить речь о стульях и деньгах.
— Ну-с, и ладушки, — завершая разговор, сказал Мошкин. — Да, кстати, вы вообще-то надолго к нам?
— А что, надоел уже? — усмехнулся Самоваров. — Не переживайте, скоро уеду. Сегодня как раз на вокзал собрался за билетами.
— Закончили, да?
— Жена, — произносить это слово было все-таки непривычно, — почти все сделала, а стулья мои… видимо, не судьба.
Самоваров поднялся в декорационный цех и осведомился, не искал ли его Мумозин. Конечно же, не искал! Владимир Константинович и не стал бы карабкаться под крышу. Он никогда не посещал цеха — то ли это марало его величие, то ли не хотелось представать перед подвластными ему кадрами при непроверенном освещении и в непредвиденных, невыигрышных мизансценах. Он был незначительного роста, но ловко это скрывал. Самоваров махнул на Мумозина рукой. Он смотрел на Настю.
Настя расположилась со своими красками под брюхом потолка, заметно взмокшего в последние дни. Помимо извечного таза, пришлось установить в цехе дополнительно еще два ведра. Мерное, но разновременное падение трех капель рождало терпкие созвучия, способные привести в экстаз или довести до белого каления утонченную натуру. Такой натурой Самоваров не был. Таз и два ведра говорили ему одно — это весна крепнет, это снега тронулись, потяжелели, это солнце печет — весна, весна! Такая могучая и дружная весна, что потекло уже и в буфете (пришлось списать много вкусного и недешевого), и в пошивочной, и даже в зрительном зале, где тоже поставили тазы и корыта. Опасные мокрые места там огородили веревочками. Доходы от тридцати с лишним полновесных билетов — псу под хвост! Во время спектаклей звучное бульканье воды напоминало о вечном, бушующем за стенами театра, о непонятном и несбывшемся, и вносило в реалистически-психологическое действо авангардную ноту.
Настей Самоваров не зря залюбовался: в несколько дней она с помощью Лены умудрилась из марли, лоскутов и обрезков соорудить нечто столь же сказочное, сколь и недорогое. Шехтман был в восторге. Настораживало то, что Настя рьяно принялась собирать сведения о Тане Пермяковой. Очень уже обязывала Самоварова такая усердная помощь. Основным источником Настиной информации была, конечно, Лена Кульковская. Настя находила ее на диво мудрой и проницательной. Под музыку таза и ведер они обе часами и так, и эдак обсуждали ужасную смерть многообещающей актрисы.
— Чего тут рядить, — говорила Лена своим ровным эпическим тоном. — Все ведь ясно, как божий день. Беспутная она была. А что значит беспутная? Значит — без пути. Сбилась. Чего бы ей не жить да роли свои не играть? Ведь носились с ней, как с писаной торбой. Кабы не мужики, играла бы до сих пор. Я так скажу: Геннаша ее погубил.
Самоваров, пропускавший дедуктивные беседы дам обычно мимо ушей, даже вздрогнул при последних словах. Геннашино массивное несчастное лицо, облитое красными и зелеными огнями, так и вынырнуло из вчерашнего. Неужто это общее мнение, что Геннаша погубил?
— Как погубил? — спросила и Настя.
— А не погубил разве? С пути сбил. Сошлась — живи, а не виляй — не так разве?
Самоваров не уловил логики этой фразы. Лена очень удивилась, что он ничего не понял:
— Как же? А свадьба! Свадьба-то тогда с Глебкой расстроилась. Да если б только свадьба! Она ведь тут же побежала и аборт сделала. От Глебки. Видите ли, любовь накатила! А будь и свадьба, и дитё… Что, по-людски она это сделала? И кто, как не Геннаша, ее подбил? Любовь! Только, пень лысый, сначала жить не начнешь. А она? Замстило, и пустилась во все тяжкие. Грех один.
— А, Лена, так вы в Бога верите? — догадался Самоваров. Лена задумалась.
— Не знаю я. В церковь не хожу. Яйца крашу, но кто сейчас не красит?.. Не знаю. Что, обязательно креститься, чтоб такое понять? Дитё при чем? С Геннашей валандаться захотелось безо всяких препятствий… И где она теперь?.. Мне вон как пришлось плохо — Настя уже знает — в десятом еще классе сошлась со своим. И дитё сразу! Отец и брат на него насели — женись! Поженились. Намучалась я. Сейчас он с такой же пропащей, как сам, живет. Ну, и пусть пьют. А у меня дитё.
Дитё это Самоваров видел — оно, очень румяное и плечистое, рубило во дворе дрова. Как раз тогда рубило, когда Самоваров выскочил из полудомика после предложения Вовки прогнать Настю коленом под зад. Сто лет назад это было!
— Что, трудно разве было мне вильнуть, куда не надо? — поучительно вещала Лена. — Но вот все по-людски, все ладно, и дитё у меня, и Вовка хороший какой попался. А шалайся я — тоже, поди, давно бы спилась. Либо топором кто по башке… Либо удавил. Вон как бывает!
Лена так все округлила, что Самоваров не нашелся, что возразить.
— Но кто же тогда убил ее, Лена? — в сотый раз спросила Настя. Самоваров с изумлением увидел в ее руках желтую тетрадочку с таблицей умножения. Труд Юрия Уксусова! Досье! Настя открыла тетрадочку и наморщила лоб:
— Вот, например, Карнаухова Альбина. Таня сломала ей всю жизнь, лишила и мужа, и сына. А ведь какая женщина! Леди Макбет Ушуйского театра!
— Зачем Альбине? — не согласилась Лена. — Она, конечно, боевая, и рука у нее тяжелая, но она в последнее время радовалась, что Таня в Москву собралась. Это же с глаз долой! И тогда куда Геннаше деваться? Да так ведь и вышло. Вы знаете, где Геннаша наш сегодня ночевал?
Лена ничуть не сомневалась, что это должен знать каждый. Особенно если сложилось все как надо, по-людски. А оно было именно так!
— У Альбины, — с торжеством в голосе объявила Лена. Она была уверена в точности своих сведений, будто при этой ночевке присутствовала лично. — У Альбины ночевал! Явился наконец-то! А куда ему еще идти? Он ведь до последнего все рассчитывал, что Таня к нему вернется. Все бегал за ней и орал: «Ты мне жена! Ты со мной должна!» А чего она ему должна? Сам научил, что не должна никому и ничего. А Альбина все-таки с ним двадцать пять лет оттрубила. Даже морды у них одинаковые стали, и жил с ней хорошо. А с Таней неладно, хотя молодился, от полу отжимался для стройности, на лето штанишек себе накупил коротеньких, модных. А они, штанишки эти, все равно на нем сидят, как семейные. И морда, как у Альбины — точь-в-точь…