Он простер руку над толпой и шум стих мгновенно, будто щелчком выключили звук.

И тогда в полной тишине он заговорил:

– Вы ждете казни. как гиены в степи у места трапезы льва, как стервятники, парящие в небе, как шакалы, падкие до чужой добычи. Вы говорите об очищении от скверны, а сами умножаете скверну. Вы говорите об искоренении ереси – а сами оскверняете себя убийством. Может быть, вы забыли, что убийство – это смертный грех?!

– Нет греха в казни по суду и закону! – тотчас же завопили в толпе.

– Да, в этом нет греха! Но я вижу в ваших глазах другой грех! Вы жаждете чужой смерти! Вы радуетесь чужой смерти! Но сказано в Писании, – голос Торквемады гремел над толпой уже просто оглушительно, – что палач, который лишает преступника жизни без сожаления, будет гореть в аду!

Ничего подобного не было в Писании, но в этой толпе фанатиков и садистов вряд ли хотя бы один из ста в жизни своей открывал Святую книгу.

– Допустите, что хотя бы один из тех, кого вы отправили на костер, был невиновен. Что если не обнаженная душа его говорила под пыткой правду, а невыносимая боль изрыгала из уст его ложь? Убийство – смертный грех, а казнь невиновного – вдвойне.

– Господь узнает своих! – истерически взвился в глубине толпы женский голос.

– Вы точно повторили мысль покойного Симона де Монфора по этому поводу, но вот беда – знающие люди говорят, что достопочтенный мессир Симон тоже горит в аду.

Доблестный рыцарь Симон де Монфор прославился в эпоху Альбигойских войн на юге Франции, в XIII веке, и особенно тем, что при взятии одного вражеского города на вопрос подчиненных: «Как нам отличить еретиков от добрых католиков?» – ответил без тени сомнения: «Убивайте всех. Господь узнает своих!»

А Торквемада, между тем, продолжал:

– Вы истребляете еретиков, а на смену им во множестве приходят новые. И так будет всегда, пока отец ереси ходит по земле. Я говорю не о дьяволе, которому сейчас, в преддверии Армагеддона, некогда охотиться за людскими душами. Я говорю о самом верном его слуге, который смертен, как и все люди, но во сто крат опаснее всех других людей. Сколько дней прошло с тех пор, как названо его имя? Сколько крови пролито с тех пор, сколько пепла развеяно по ветру – а он все еще не предстал перед судом. И я спрашиваю вас – неужели такое воинство не в силах найти и привести на суд одного человека? Или вы уже забыли его имя?! Так я вам напомню. Его зовут Заратустра!

Это подействовало, и через три часа после того, как Торквемада кончил речь, в пыточной тюрьме Белого трибунала нашлось уже семь человек, каждый из которых под пыткой признался, что он и есть Заратустра.

Среди них была даже одна женщина, и заинтригованный Торквемада отправился на нее посмотреть.

Оказалось, что ее просто допрашивали полные дебилы, которые по внешним признакам решили, что имя Заратустра – женского рода. И пытались оправдаться перед великим инквизитором, краснея и бормоча:

– Но ведь оно кончается на «а»!

– Слово «тупица» тоже кончается на «а», но я далек от мысли переодевать вас в женские платья. Хотя возможно, это пошло бы на пользу. А еще на «а» кончается мое имя и чтобы вы хорошенько это запомнили, я прикажу выжечь это имя у вас на лбу. По одной буковке.

Нагая девушка, подвешенная на крюке на вывернутых руках, агонизировала. Она слишком долго не хотела признавать себя Заратустрой, а палачи зациклились на идее выбить это признание именно у нее.

– Значит, ты и есть Заратустра? – раздраженно спросил ее Торквемада.

Девушка уже не могла говорить и только едва заметно кивнула.

– Врать нехорошо, – сказал тогда великий инквизитор и, коротко полоснув по горлу кинжалом, прекратил ее мучения.

Но перед этим он шепнул ей на ухо что-то такое, от чего глаза ее расширились, а губы зашевелились, словно она силилась произнести нечто убийственно важное. Или, скорее, крикнуть, чтобы услышали все.

Но на крик не осталось уже ни сил, ни времени.

Через мгновение глаза закатились и девушка обвисла на крюке, а великий инквизитор чуть заметно улыбнулся уголками губ.

В этот день Белому воинству Армагеддона вместо аутодафе пришлось довольствоваться зрелищем наказания нерадивых палачей. Свое длинное имя Торквемада все-таки решил у них на лбу не выжигать и ограничился гораздо более коротким словом «тупица», которым и заклеймили каждого из этих идиотов, выжигая буквы раскаленной проволокой по одному штриху.

Их истошные вопли доносились с улицы в зал, где Лев и Торквемада беседовали с понтификом Иоанном Петропавлом Тридцать Вторым о крестовом походе.

Самозванный папа и всегда-то был немного не в себе, а от страха, что военные пришли его убивать, его извилины заклинило на проливах, которые надо непременно отнять у турок.

Это было наследие тяжелого прошлого. Еще в бытность свою государем императором он считал, что первым делом русского царя после восстановления монархии должно стать возвращение проливов – то есть та самая миссия, которую так и не смог завершить злосчастный Николай II.

С тех пор утекло много воды, но под влиянием стресса Петропавел начисто позабыл, что после Катастрофы не осталось ни проливов, ни турок, у которых их надо отнимать. И что самое важное, его совершенно невозможно было в этом убедить.

Тем не менее, главное было сделано. И на следующий день Торквемада вышел к Белому воинству с новой речью.

– Сегодня великий день! – объявил он. – Сегодня наш первосвященник, его святейшество Петр Второй, благословил крестовый поход против отца ереси и его ближних, которые скрываются в странах закатных. Вскоре он возложит императорский венец на Князя Света и славный император Лев поведет нас в бой против истинных врагов рода человеческого.

Воинство в ответ разразилось криками восторга, но самые горячие головы в первых рядах выразили общее мнение: чтобы походу сопутствовала удача, надо непременно устроить аутодафе.

И Торквемада неожиданно согласился.

Но прежде чем приступить к казни, он показал воинам список на большом листе бумаги, что само по себе было по нынешним временам редкостью.

– Здесь тринадцать имен, – сказал он. – Их носят отец ереси и ближайшие его приспешники. И я хочу, чтобы по завершении сегодняшней казни никто даже не упоминал слова «аутодафе» – до тех пор, пока не будет пойман и приведен на суд хотя бы один из названных здесь людей.

Первыми на казнь вывели изменников – Василия, фюрера и еще несколько человек. Их надлежало казнить через отсечение головы, но оказалось, что ни один из палачей не умеет орудовать мечом.

И тогда за меч взялся сам Торквемада.

Один из неотлучных его спутников протянул инквизитору оружие – узкий восточный меч в богато украшенных ножнах.

Фюрер так яростно сопротивлялся, что казалось, его просто невозможно не покалечить, прежде чем голова отлетит от тела. Но Торквемада проявил чудеса ловкости и снес голову с одного удара.