— Прошу, проходите, Лиз. — Райнер пригласил меня в кабинет. У него на столе стояла чашечка кофе и неизменное печенье.

— Райнер, а что у вас за ситуация со сладостями?

— Что вы имеете в виду?

— Куда бы я ни пошла, везде угощают выпечкой. Вы что, таким образом пытаетесь высвободить подсознание?

— Насчет подсознания не скажу, а вот высвобождению умных мыслей и воспоминаний сахар способствует.

— Так, значит, все-таки есть умысел?

— Что вы подразумеваете под умыслом?

Я заметила, что сотрудники за стеклянными перегородками изо всех сил стараются на меня не глазеть.

— Не обращайте внимания на коллег, — посочувствовал Райнер. — Вы — знаменитость. А нас знаменитости балуют не часто. — Он вынул из ящика стола черный виниловый фотоальбом, но открывать его не спешил.

— Это для меня? — поинтересовалась я.

— Да. И все же не будем торопиться. — Полицейский закурил и сказал: — Лиз, вчера мы провели очень милый вечер в неформальной обстановке и решили до поры оставить и Рим, и герра Кертеца.

— Это было очень любезно с вашей стороны. Спасибо. Вечер действительно удался.

— Лиз, вы прилетели, чтобы встретиться со мной. Я могу догадываться, что с герром Кертецом вас связывает нечто серьезное.

— С Клаусом Кертецом? Да.

— В этом кабинете звуконепроницаемые стены. Я бы попросил вас сообщить все, что мне нужно знать об этом человеке.

Что я могла сказать? Этого момента он ждал давно. Я судорожно сцепила руки на груди, будто защищаясь. Из альбома выглядывал краешек фотографии, и я различила небесно-синий фон — тот же, что и на цифровом кадре, с которого началась эта одиссея.

Тонкой голубой полоски оказалось достаточно. Я начала всхлипывать и пыхтеть против своей воли: впервые в жизни у меня случился нервный припадок, и я выглядела не лучше, чем Скарлет Хэлли на высоте пяти миль от Рейкьявика. Мне пришло в голову, что, как и бедная девочка на борту «Боинга-747», как и Джереми на диване в моей квартире, я, наконец, нашла место, где почувствовала себя в безопасности, и нервы сдали. Перед этим щетинистым «еврократом», похожим на сокамерника Вацлава Гавела, меня понесло, и я заплакала навзрыд — никогда в жизни не позволяла себе так распускаться. Не представляю зрелища более отвратительного: размазываю по лицу слезы и, сама того не желая, устраиваю сцену.

Когда я успокоилась, Райнер протянул печенье и подлил кофе.

— Я так и знал: здесь скрывается нечто серьезное. Может быть, вы расскажете мне, что произошло?

От сахарозы думать стало легче, и я выложила все как на духу: Рим, Джереми. Через час, к концу повествования, я была выжата как лимон, и Райнер предложил:

— А давайте-ка сходим перекусить.

Мы прогулялись до бистро, и Байер старался не поднимать серьезных тем, что меня вполне устраивало. Вена — поразительный город, мечта любого отдыхающего, а вместе с тем орды туристов лишают ее очарования. Что бы подумали благочестивые горожане прошлых столетий при виде тысяч потных, полуголых зевак, снующих по их соборам как полчище зудней?

Уже в бистро настроение Райнера изменилось. Он сказал:

— Наверное, жаль, что Вена в свое время не пострадала от бомбежек. Здесь все такое древнее, кошмар. Иногда я немцам почти завидую — им хотя бы представился случай создать что-то новое. — Герр Байер умолк. — Извините. Я, видимо, страшные вещи говорю. Просто мне очень хочется, чтобы однажды прилетел НЛО и унес с собой весь город. Надеюсь, когда-нибудь китайцы додумаются выкинуть нечто подобное. — Он стал внимательно просматривать меню, которое читал по долгу службы уже, вероятно, в сотый раз. — На благосостояние мы не жалуемся, так уж случилось. А когда у людей нет проблем, они норовят их себе создать. — Он взглянул в окно. — Поедим, пожалуй.

На ленч мы заказали луковый суп с сыром грайяр, салат, бифштекс и картофель фри; нас без промедления обслужили.

— Ну и, — поинтересовался Райнер, — как поступим с господином Кертецом?

— Что ж, я хочу с ним встретиться.

— Но я почти ничего о нем не рассказывал.

— Это не важно.

Райнер умолк и принялся за еду. Я перестала жевать и уставилась на копа; победа была за мной и полицейский произнес:

— Полагаю, не в моей власти вам препятствовать.

— Вот именно. Расскажите о нем.

— Хорошо.

— Наш знакомец за решеткой?

— Нет.

— Этот человек — преступник?

— Формально — нет. В молодости стащил что-то по мелочи, но после двадцати — ничего противозаконного. Если ты первый раз украл в двадцать пять, то до пятидесяти и монетки не стащишь. Он чист. По крайней мере в смысле криминала.

— Тогда в чем же дело?

Райнер наполнил бокалы минеральной водой.

— Если можно так выразиться, он нарушает общественный порядок. Кертец докучлив, однако его действия не подпадают под какую-либо статью.

— О чем именно идет речь?

— Кертец разговаривает сам с собой на улице.

— Ну, такое и у меня грешным делом случается. По телефону вы упомянули о нападениях на женщин. Мне кажется, это довольно серьезное обвинение. Что вы имели в виду?

— Нападения не носят сексуального характера.

Подобного услышать я не ожидала.

— Вот как! А тогда что?

Райнеру явно не хотелось говорить, но усилием воли он выдавил из себя:

— Насилие на религиозной почве.

— Что?

— Никакого маскарада или фанатизма. Герр Кертец выбирает определенных женщин — мы так и не определили, по какому принципу — с мыслью, что им необходимо… э-э… религиозное перевоспитание.

— Это какая-то австрийская форма католицизма?

— Нет. Он вырос в семье протестантов, но явной приверженности к какому-либо вероисповеданию не проявляет.

— Очередной Чарльз Мэнсон[12]?

— Нет.

— Тогда что же — он беден и вымогает деньги?

— Отнюдь. Семейство активно ему помогает. Да и по профессии он дантист, притом преуспевающий.

— И что же Кертец делает с женщинами, которые… «перешли ему дорожку»?

— Ходит за ними по пятам и задает всякие вопросы.

— Например?

Райнер изобразил на лице крайнее напряжение, показывая, что припоминает «ходовые» выражения Клауса Кертеца.