– Твой собственный сын?

Несколько секунд я слушал ее молчание, потом поднял на нее глаза. Сейчас мне кажется, что я не плакал.

– Ты не мой сын, Мэтью. Он нашел тебя. Усыновил. Он говорил, ты какой-то особенный. Уникальный. Мне пришлось с этим смириться: я знала, что сама никогда не смогу родить ему детей. – Теперь я понял, откуда брались ее гнев и горечь, даже в тех случаях, когда она изливала их на меня. Мой отец медленно разрушал ее, так же верно, как если бы кормил ее ядом. Но чего он хотел от меня? Как назвал это Дэниэл? Магией секса? Теперь мне стало ясно, отчего я забыл свое детство и потому забыл себя. Ясно, почему в моих воспоминаниях не было людей. Я утерял все с самого начала. Лишь ценой невыносимого душевного напряжения я мог обращаться мыслями к той поре своей жизни, которую мнил забытой, но которая, по сути, сформировала меня.

До полудня мы успели поговорить обо всем, и я рассказал ей, что выведал о его жизни на Клоук-лейн. Она ни капли не удивилась этому: она уже давно подозревала, что у него имеется, по ее выражению, «логово». По мере того как развивалась беседа, каждый из нас начинал узнавать собеседника; мы походили на чужих друг другу людей, понемногу налаживающих знакомство. Это было чрезвычайно странное чувство: увидев в ясном свете его, мы увидели и себя.

– Мне было так трудно, Мэтью. Ведь он всегда оставался рядом, понимаешь. Ты всегда был, в общем-то, его ребенком, а не моим. Считается, что все дело в любви, но… – Вот в чем была главная тайна. Я вырос в мире без любви – в мире магии, денег, обладания – и поэтому не имел ничего ни для себя, ни для других. Вот почему вместо реальных людей я видел призраков. Вот почему мне слышались голоса прошлого, а не настоящего. Вот почему я мечтал о том, чтобы укрыться под стеклом, в покое и отчуждении. Миф о гомункулусе был всего-навсего одной из сторон лишенного любви отцовского существования – этот образ стерильности и ложной невинности не мог родиться ни из какого иного источника. Теперь же наступило время коренных перемен.

Я встал из-за стола и обнял ее.

– Что ж, мы все-таки можем быть благодарны, – сказал я. – По крайней мере, мы уцелели, правда?

– Вроде бы.

В этот момент на кухню вернулся Джеффри.

– Я не пропустил ничего интересного?

– Нет, милый, – сказала она. – Мы тут просто повспоминали кое о чем.

– А, ну хорошо. – Теперь я понял, отчего моя мать выбрала себе в пару столь заурядного человека: он был символом обычного течения жизни, которого она все эти годы была лишена. Впрочем, что же здесь такого обычного, если это принесло ей счастье? Только начни искать вечность, и будешь обнаруживать ее повсюду. Я стоял у кухонного окна и глядел на лужайку, а он подошел ко мне, точно желая утешить.

– За садом нужен уход, – сказал он. – Пойдемте, я покажу вам, какие подсолнухи вырастила ваша мать. – Я оглянулся, думая увидеть ее, но она уже вышла из кухни, и я последовал за ним к цветочным клумбам, куда вели дорожки из разнокалиберного камня. Он догадывался, что случилось нечто особенное, я знал это, но задать нескромный вопрос было для него так же невозможно, как раздеться донага перед соседями. – Стало быть, потолковали, да?

– Да. Потолковали.

– Ну и славненько. – Мы неторопливо шли по лужайке, восхищаясь каждым кустом и каждым отдельным цветком, и наконец добрели до подсолнечников, которые росли у кучи мусора в дальней части сада. – Удивительно, как они вырастают из всей этой дряни и грязи, – сказал он.

– Не думаю, что это так. Вернее, не совсем. – Он изумленно поглядел на меня, но смолчал. – Отчего они, по-вашему, зовутся подсолнечниками?

– Они всегда поворачивают головки вслед за солнцем.

– Нет. Они и есть солнце.

– Не могу уследить за вашей мыслью.

– Не можете повернуться вслед за сыном? – Я пробормотал это себе под нос, и он меня не расслышал.

– Я знаю, что вас заинтересует, Мэтью. Вы помните, что я работаю в районе будущих лондонских новостроек? – Он уже много раз говорил мне, что исполняет функции топографа на прокладке одного из восточных «коридоров» города. – Недавно мы наносили на карту русло старой реки Соукен – надо было удостовериться, что там не произойдет оседания. Она течет от Уолтем-форест вниз, через Бетнал-грин и Шадуэлл. Понятно, где это? – Я кивнул, хотя слушал его вполуха; я глядел на окно спальни матери. – Мы изучали старые сливные каналы, которые туда впадают, и кое на что наткнулись. – Теперь он завладел моим вниманием, и мы присели на деревянную скамейку перед лужайкой. – Мы нашли несколько узких туннелей, где-то между Уоппингом и Шадуэллом. Конечно, сначала я подумал, что они были построены вместе с каналами, но потом сообразил, что их направления абсолютно друг другу не соответствуют. Абсолютно. И мы решили пройти по одному из них – там было сыро, и скользко, и дух тяжелый, но мы к этому привыкли. И тогда мы наткнулись на удивительнейшую вещь. – Мать помахала из своего окна, и я помахал ей в ответ. – Мы выбрались на открытое место, и там лежали какие-то старые камни. Один походил на кусок колонны, а другой – на булыжник из мостовой. Понимаете, стертый ногами. А еще там был обломок арки – просто валялся на земле. Что вы об этом думаете? – Я думал только одно: обнаружен погибший город. Восстановлена какая-то часть прошлого.

В этот миг кернтерьер моей матери стремглав вылетел из дому и приветствовал нас пронзительным лаем. Прежде я никогда толком не обращал внимания на этого пса, но теперь увидел, какой он живой и веселый. В саду, мире земли и воды, он выглядел порождением мира огня. Но существует ли место, где можно примирить все стихии, где призраки и реальные люди, древние города и нынешние, мои прошлая и настоящая жизни, моя мать и я смогли бы объединиться в любви? Джеффри поднял песика, и тот пылко лизнул его в лицо.

– Мне уже пора, – сказал я. Он хотел встать и проводить меня, но я положил руку ему на плечо. – Нет, Оставайтесь с собакой. Я только зайду к матери.

Она ждала меня на кухне, и мы в первый раз обменялись рукопожатием. Это был очень странный жест, но отчего-то он показался нам уместным. Затем я поцеловал ее в щеку.

– Я еще появлюсь, – сказал я.

Я вышел из дома и уже шагал по Вулфстан-стрит, когда меня захлестнула первая волна чувства. Что-то поднялось во мне и бросило меня на кирпичную стену соседнего сада. Я словно пытался удержаться на поверхности ощущения гораздо более мощного и глубокого, чем все мои собственные душевные порывы. Оно наполнило меня, а потом, спустя несколько мгновений, исчезло. Я все еще стоял, прислонившись к стене, и теперь поднес руку к лицу. Вскоре я завернул за угол, на Брейбрук авеню, и направился к «Илинг-Бродвею». В этих местах прошло мое детство, которое я раньше презирал и отвергал, но сейчас я испытывал странное умиротворение и даже радость. Я видел, как девочка переводит через дорогу старика, и слышал, как кто-то поет неподалеку. Мне кажется, что именно тогда я начал жалеть своего отца.

Келья прозрений