— В нем странно сочетаются деловой человек и мистик. Возможно, он гомосексуалист, который сам этого не осознает — не знаю. — Принц поморщился, выражая свое отношение к данной гипотезе. — Сам я так не думаю, — добавил он с горячностью.

И это, и свою растерянность, возникшую при встрече с Аффадом, Констанс вспомнила с необыкновенной живостью, граничившей со страхом, из-за очевидной двусмысленности своего положения. В ней не созрела еще готовность к новой любви. Беспокойно крутясь в постели, она положила бутылку с горячей водой к заледеневшим ступням. Сон в конце концов пришел, но очень поздно, и она не выспалась и не отдохнула. На рассвете Констанс уже была на ногах, одетая для ранней прогулки по городу. Спускаясь по лестнице, она топотом разбудила спавшего ночного портье, который послушно отпер входную дверь, но всем своим видом выражал неодобрение.

— Что вам там понадобилось? — спросил он, не скрывая удивления.

— Просто посмотрю, — ответила Констанс и торопливо отбыла на прогулку, чтобы убить время, остававшееся до назначенной на десять часов встречи с мадам Квиминал, которая собиралась показать ей помещения, предназначенные для центрального офиса Красного Креста. Авиньон всегда был грязноватым и ветшающим, так что на первый взгляд он мало изменился. Но вскоре Констанс почуяла вонь скопившегося мусора и увидела горы отходов, уже не помещавшихся в мусорных ящиках, кругом валялись и переполненные пакеты — в общем, раздолье для бродячих собак, которые растаскивали все это по главной площади, где мусор смешивался с опавшими листьями. В такую рань еще не открылось ни одно кафе, а единственная телефонная будка напротив почты явно использовалась в темное время суток как туалет. Многие стены были увешаны портретами маршала Петэна, однако почти все они были оборваны или покрыты неумелыми рисунками и надписями. Но гораздо более впечатляющими, поскольку они отражали нынешнюю жизнь города, и в высшей степени актуальными показались Констанс висевшие на стенах домов и на деревьях объявления властей; это были смертные приговоры, вынесенные пойманным franc-tireurs немецким высшим командованием. Удивительным образом буквы на них как бы прижимались друг к другу, что придавало им сходство с весьма уместным в данном случае готическим шрифтом, тогда как красный фон, на котором все это печаталось, напоминал своим цветом артериальную кровь. С незапамятных времен на такой бумаге печатались афиши, сообщавшие о бое быков. Темно-красная кровь быков, на которой красовалась нацистская свастика. Вздохнув, Констанс с тяжелым сердцем стала читать приговоры, не понимая, почему человеческие особи, которым отмерена столь короткая жизнь, хотят именно таким способом придать ей смысл, к тому же сократить ее своим невротическим шутовством. Это было для нее тайной. Глубоко сидящее в человеке саморазрушение — вот и все, что можно было диагностировать в этом случае. И ведь происходившее здесь касалось всех без исключения. Нельзя было устраниться. Даже благополучные хранители нейтралитета из Женевы, пусть даже они вне физической досягаемости, вовлечены в этот пагубный исторический период — со временем он затронет и их тоже. Констанс бесшумно одолевала средневековую паутину улочек, прошла мимо отеля «Принц», где когда-то (как рассказывал Феликс Чатто) Блэнфорд провел день с девушкой в номере, принадлежавшем Катрфажу. Она начисто забыла об этом — и вдруг вспомнила. Потом остались позади изогнутые стены внешних бастионов, маленькая булочная, которая всегда открывалась первой, потому что снабжала хлебом привокзальный буфет. Но сейчас в ней было темно, а на двери висело объявление «Plus de pain»,[124]которое, вероятно, глубоко ранило французскую душу; прежде и представить было нельзя подобный скандал. Может, это заставит понять, что такое Новый Порядок. Констанс двинулась дальше; поднявшийся северный ветер взвился в голубое небо.

В отеле, в зале, где обычно подавали завтрак, за столом сидел принц, мрачно черпая ложкой жидкую кашу, а напротив него с заискивающим видом устроился козлоликий профессор со вчерашнего приема, Смиргел, который как будто испытывал величайшее расположение к своему новому другу.

— Вчера у нас не было возможности поговорить откровенно, — сказал он, — а я хотел бы попросить вас о содействии в поисках сокровищ тамплиеров.

Принц с раздражением ответил:

— Я рассказал вам все, что мне известно.

Смиргел жестом попытался успокоить принца.

— Знаю, сэр, знаю. Понимаете, я совсем недавно сюда приехал. Меня послал фюрер, чтобы я специально занялся этим вопросом, поэтому я нахожусь в довольно деликатном положении. С вашим клерком Катрфажем, например, нам пришлось нелегко. Сначала он врал, потом делал вид, будто его замучили пытками, а теперь симулирует сумасшествие. Я говорю «симулирует», но я не уверен.

— С какой стати ему симулировать? Наверно, он умрет во время допросов, как секретарь лорда Галена, — он ведь тоже «симулировал», притворялся глухонемым, насколько мне известно?

Смиргел опустил голову, позволив искреннему негодованию принца накатить высокой волной. Он даже кивнул, словно принимая на себя весь груз ответственности.

— Это было до меня. Теперь все по-другому. Теперь мы действуем иначе, осторожно и честно.

У принца был такой вид, словно еще секунда, и он запустит в Смиргела тарелкой. Он набрал полную грудь воздуха, а потом, чуть помедлив, на выдохе произнес:

— Последняя информация, которую мы получили от Катрфажа, была такова: теперь нам известны имена пяти рыцарей, хранившиеся в тайне. Оставалось с их помощью найти знаменитый сад, в котором деревья посажены в определенном порядке — quincunx. Должен признать, что это дело безнадежное.

— Вы не верите в существование сокровищ?

— Этого я не говорил. Лорд Гален как будто убежден, что сокровища существуют, но он странный человек, с причудами, он способен поверить во что угодно. Однако Катрфаж нас обнадежил, вот, собственно, и все. Естественно, ваши инквизиторы свели его с ума, так что на получение другой информации, если он владел ею, теперь рассчитывать нельзя. Вот так всегда! Где он теперь? Можно с ним увидеться?

Профессор надолго задумался, прежде чем ответить.

— В клинике для душевнобольных в Монфаве — там его лечат сном, чтобы вернуть ему разум. Он был в крепости, однако цыгане сделали попытку освободить его — он ведь дружил с ними, правда?

— Конечно, дружил. Они много копали для него в районе под названием Ле Баланс — они нашли там кучу статуэток. Которые мы потом покупали по очень высокой цене.

Профессор издал странный смешок.

— А наши люди думали, что его хотела освободить британская разведка — из-за тех секретов, которые ему известны. Поэтому его и допрашивали. Но вы подтвердили мои догадки — это был дружеский жест со стороны его приятелей-цыган. Благодарю вас, ваше высочество. — Он встал, поскольку заметил в зеркале между пальмами в бочках завершившую свою прогулку Констанс. — Не хочу вас больше беспокоить. Но если вы еще что-то вспомните, пожалуйста, дайте мне знать — вот мой телефон. Если вам угодно, я мог бы организовать встречу с ним — и для вас тоже, — повернулся он к Констанс, которая, поприветствовав обоих кивком головы, уже сидела за столом и переводила взгляд с одного на другого, стараясь понять, о чем речь.