Моя бредовая теория испустила дух, стоило мне ступить на насыпь. Это было самое безобидное сооружение в мире, подобное тысячам таких же в Эссексе или Голландии. Поверху дамбы шла узкая дорожка, где можно было пройти одному, раскинув руки, чтобы удерживать равновесие под порывами ветра. С одной стороны под нами простирались пески, с другой – болотца, перемежаемые окруженными канавами пастбищами. Через полмили мы спустились и вернулись назад по короткой дороге. Нам пришлось следовать по извилистой тропе, состоящей по большей части из заворотов под прямым углом и мостиков в одну доску, затем мы вышли на эзенскую дорогу. Мы пересекли ее, но вскоре уперлись в поток, о котором я уже говорил. Пришлось совершать обходной маневр через деревню, избегая при этом приближаться к почте из страха натолкнуться на нашего болтливого друга-почтмейстера, герра Шенкеля. Преуспев, мы двинулись по дамбе в противоположном направлении и через пески, быстро скрывающиеся под натиском прилива, вернулись к яхте.

Никто, похоже, не обратил ни малейшего внимания на наши передвижения.

Во время прогулки мы не раз возвращались к вопросу «Что же нам делать?», но так и не нашли ответа. Вечером нам предстоит выйти из гавани (если только на сцене не появится эзенская полиция) и направиться прямиком на Нордерней, поскольку это единственная альтернатива охоте на уток под присмотром «надежного» проводника от фон Брюнинга. А дальше – неопределенность и сложности всех мастей.

На Нордернее я буду скован письмом. Если немцы вскрыли его и обнаружили приказ незамедлительно вернуться, я буду ограничен какой-нибудь неделей, иначе подозрений в намеренной затяжке не избежать. Долльман в отъезде (если верить фон Брюнингу), но, «вероятно, скоро вернется». Как скоро? За Нордернеем лежит Меммерт. Как проникнуть в его секрет? Пыл, разгоревшийся во мне, быстро остывал под влиянием острого чувства беспомощности. Вид «Корморана», готовящегося к выходу в море, служил красноречивым комментарием всей моей дипломатии, а превыше всего – дурацкой попытке обозреть дамбу. Что ни говори, мы теперь под колпаком у фон Брюнинга и под присмотром у Гримма. Разве позволят они нам достичь успеха?

Прилив кружил по гавани клочки шоколадной пены, и к его пику весь Бензерзиль во главе с герром Шенкелем высыпал на пристань, чтобы не пропустить мимолетный, но памятный миг, на который эта грязная дыра превращается в настоящий морской порт. Капитанский паровой катер был уже на плаву, матросы возились с машиной и бортовыми огнями. Когда стало известно, что мы тоже отчаливаем, да еще под таким почетным эскортом, возбуждение усилилось.

Снова преобразившись в таможенника, наш приятель совал нам на подпись бумаги, а толпа горящих рвением фрисландцев под руководством пары близнецов-великанов с почтового галиота помогала на свой сумбурный лад приготовить яхту к выходу в море. Нас снова препроводили в гостиницу и осыпали советами, предупреждениями и тостами на посошок. Вернувшись, мы обнаружили, что «Дульчибелла» уже оторвалась от грунта. Как раз в этот момент прибыл фон Брюнинг. Он проклинал грязищу, подтрунивал над Дэвисом и был любезен и débonnaire[72], как обычно.

– Уберите грот, он вам не понадобится, – заверил коммандер. – Я отбуксирую вас до самого Шпикерога. Там единственная подходящая для вас стоянка при таком ветре – за островом, рядом с «Блицем». Иначе вам придется всю дорогу лавировать в темноте.

Факт был столь очевиден, а предложение столь уместно, что слабые протесты Дэвиса были погребены под валом насмешек.

– И знаете, что, – продолжил фон Брюнинг. – Я бы не прочь, с вашего позволения, совершить этот переход с вами. На яхте будет и приятнее и суше.

Мы все трое поднялись на «Дульчибеллу», на чем наше пребывание в порту и закончилось. Был заведен буксир, в половине седьмого маленький баркас взялся за гуж, и под прощальные приветствия толпы, которые не могли быть более дружественными, будь мы даже официальными послами союзной державы, мы медленно заскользили вдоль мола.

Нам потребовалось более часа, чтобы покрыть пять миль до Шпикерога. «Дульчибелла» при встречном ветре оказалась нелегкой ношей, а Дэвис хоть и молчал, но всем видом выказывал презрительное недоверие к способностям нашего крохотного буксира. Он сразу же приставил меня к румпелю, а сам занялся яхтой и не успокоился, пока все снасти не были приведены в порядок, грот зарифлен, нактоуз освещен и вообще все готово либо к постановке парусов, либо к спуску якоря. Наш гость наблюдал за этими приготовлениями с безграничной веселостью. Коммандер вообще пребывал в наилучшем расположении духа и озорном настроении: без конца болтал с Дэвисом, выказывал шуточное сочувствие мне, посмеивался над нашим громадным компасом, вызвался бросать лот и, огорошивая нас выдуманными глубинами, выражал сомнение, трезв ли рулевой на катере.

Я предлагал тепло и уют каюты, но немец отказался под предлогом, что тем временем Дэвис не устоит перед искушением перерезать буксирный трос и нам придется заночевать на безопасной отмели. Дэвиса все эти подначивания совершенно не трогали. Покончив с приготовлениями, он принял руль и сидел на корме с непокрытой головой, следя за катером, курсом, оценивая обстановку и взвешивая шансы. Я принес сигары, и мы с фон Брюнингом уселись напротив моего друга, спиной к ветру и брызгам. Так и прошел остаток пути. Офицер, устроившись между мной и крышкой люка, отпускал шуточки Дэвису, балагурил со мной в исключительно дружеской манере, допуская лишь легкий намек на покровительственный тон, проистекающий из разницы нашей с ним в возрасте. Он расспрашивал о моем пребывании в Германии, о местах, людях и книгах, о том, как живется, особенно молодежи, в Англии – стране, где он никогда не был, но очень мечтает побывать. Я отвечал, как мог, стараясь подладиться под его тон, и чувствовал себя, как человек, который, вооружившись иронией, черпает в своем унижении силы, но мне неважно удавалось преодолеть отупляющее ощущение поражения и безнадежности. Еще мне не давала покоя странная мысль: мои способности и здравый смысл словно испарились, стоило мне покинуть твердую землю и вновь довериться опасностям морской жизни. С Дэвисом, как я понимал, все обстоит с точностью до наоборот – оживляющего его заклятия не разрушала даже неприятная необходимость плестись на буксире. Лицо его, подсвеченное мерцанием нактоуза, начало приобретать знакомое выражение довольства и решимости, памятные по той ночи, когда мы шли в Киль из Шляй-фиорда. Видит Бог, у него имелось куда больше причин для беспокойства, чем у меня, его случайного попутчика в приключении, принадлежащем только ему, значащем для него все на свете. Но Дэвис не падал духом, смывая беды соленым ветром, черпая мудрость и уверенность в бездонном источнике своего вдохновения – в море.

– Ваш друг выглядит счастливым, не так ли? – спросил меня капитан.

Я что-то буркнул в знак согласия, смутившись от того, насколько это замечание меня задело.

– Вы не забыли моих слов? – продолжил фон Брюнинг, наклонившись к моему уху.

– Да. Но я обязан на нее взглянуть. Какова она?

– Опасна.