Но в конце концов мы доползли до склепа. Все же включив фонарь и подсветив ржавую стену, водитель привычным движением сдернул декоративный замок с двери. Казалось, в любую секунду этот склеп сложится, как палатка. Он пах едой, калом и выглядел как обжитой. От ветра громко дрожали металлические листы, которыми, по виду, не так уж давно заткнули пробоины в стенах.

Максим попытался выпростать одеяло, которое, должно быть, намеревался использовать в бытовых нуждах после хорошей стирки, но водитель пихнул труп ногой. И легкого толчка оказалось достаточно, чтобы покойник, унося с собой одеяло, провалился в круглую небольшую дыру, как в сельской уборной. Послышался плеск. На глубине, похоже, стояла болотистая вода. Вот так, везли через весь город, чтобы поместить из одного водоема в другой равнодушное к таким перемещениям тело. Мы забросали отверстие досками, а сверху придвинули чугунную решетку. С земли поднялась и заклубилась зола. Запахло гарью. Это место точно кто-нибудь навещал, устраивал тут барбекю или что-то вроде.

После всех операций на склеп был снова повешен замок, выполнявший декоративную функцию.

Ничего не было видно на многие метры, но я был уверен, что мы оставили за собой внушительные следы. По этим следам кто-то наверняка сумеет восстановить наш маршрут и осмотрит склеп. Максима эта гипотеза не впечатлила. Он сказал, что под утро обещали сильное потепление — а значит, наши следы, в соответствии со словами персонажа Рутгера Хауэра, исчезнут, как слезы под дождем. Я вспомнил добрые выцветшие глаза Рутгера Хауэра, его морщинистое лицо, и мне стало немного спокойнее.

* * *

Пока мы пробирались обратно, я перебирал в голове слова, которые могли прозвучать уместно. Этикет дружеского общения не предусматривал никаких специальных фраз для таких ситуаций. Было ясно только, что я в неоплатном долгу. Прежде всего перед Максимом — с водителем у него наверняка был свой расчет, в который я не то чтобы стремился вникать.

Но они оба продолжали вести себя так, как будто сделали что-то обыкновенное — например, помогли с перевозкой вещей, и в ответ ожидали символической платы или даже простой благодарности.

С Максимом дело решилось само собой. Как только мы снова забрались в салон, он достал из рюкзака свою свежую книгу. На обложке были двое мужчин, словно вышедших из заведения «Шаверма» на улице Комсомола. Название книги гласило: «Для матросов и рабочих».

— Охуенная книжка вышла, — признался Максим, заботливо пролистав перед моим лицом страницы.

— По крайней мере по содержанию, — добавил он. — Хотя сверстано тоже отлично. Сейчас верстка в книге — самое главное. Посмотри, это же артефакт! Приятно в руки взять просто-напросто. Еще есть как минимум одно стихотворение, которое тебе зайдет. Там типа я такой выхожу из дома, еду в метро, потом сажусь в электричку, еду до Сестрика, иду к заливу, и там сидят рыбаки, ловят рыбу, у них там не очень клеится, и я говорю: сейчас заклюет, и так и случается, а они падают передо мной на колени и говорят: «Веди нас, ловец человеков, пастырь разумных!» Понял отсылку, да?

Я кивнул. Конечно, большой русский поэт — это всегда мессия. Главное, чтобы это мессианское притязание так и осталось фигурой речи и Максим не попытался бы, по крайней мере сейчас, проявить соответствующие мессии способности. В частности, не повторил бы то чудо с Лазарем на моем поклоннике.

— Не прошу тебя об ответной услуге, — сказал Максим, широко расписавшись в книге. — Мы же не евреи какие-нибудь, слава богу, а просто прошу по-дружески: запости у себя где-нибудь, черкни пару строк.

— Что, например?

— Ну, например, что-нибудь в этом роде. Максим Тесли — он как Россия! Не вписывается ни в какие границы, полный противоречий, жестокий и сентиментальный, отвратительный и душевный, пошлый и утонченный, трешовый и гениальный. И в этом сборнике он предстает… Ну и так далее и тому подобное, что-то в таком ключе.

Я кивнул и пролистал книжку, безуспешно пытаясь прочесть хоть слово. Нам двоим, а также водителю, который предусмотрительно нарядился в калоши, пришлось снять насквозь промокшие носки, и по микроавтобусу мгновенно разнеслась тошнотворная мужская вонь. Она смешалась с запахом разложения, который, очевидно, остался от моего поклонника, решившего не откладывать дело гниения в долгий ящик. Помимо этого, мешала вчитаться и верстка, выполненная по современной моде, когда шрифт мелкий и сбит в кучку, и вокруг текста остаются громадные пустые поля, позволяющие, при желании, оставлять сколь угодно пространные замечания по поводу каждой строчки. Но все же я обещал, что в ближайшее время тщательным образом ознакомлюсь с его трудом. На прощание мы обнялись с Максимом так же крепко, как на заре нашей дружбы.

* * *

Я надеялся, что на этом события вечера/ночи исчерпали себя, но у этого дня еще была в рукаве пара козырей. По дороге домой (а домом я уже уверенно называл цитадель буржуазного Петербурга ЖК «Европа-сити») я зашел в круглосуточный супермаркет, где купил небольшой букет и конструктор «Лего». Это были последние деньги, припасенные от московской заначки. Сумма, эквивалентная стоимости места в купейном вагоне поезда Санкт-Петербург — Москва.

Прижимая коробку «Лего» к груди, шлепая ластами по асфальту, я вспоминал, как сам скреплял между собой эти изящные кубики, безупречно пригнанные друг к другу, чего нельзя было сказать о стенах и потолке и вообще обстановке нашей с родителями коммуналки, какой-то на редкость кривой и непропорциональной. Казалось, что эта кривизна соответствующим образом влияла на лица и мысли моих соседей. Не все мои стройки были завершены. Один несобранный мусоровоз до сих пор прихрамывал в мои сны без переднего колеса и крепления.

Дождь с небольшим добавлением снега колотил в пакет, которым я прикрывал голову, хотя и так уж промок насквозь. Этот день едва не убил меня, но все-таки я был жив. Я думал о том, что сейчас выпью немного вина и улягусь к Лиде. Я представил, как мы, немолодая семейная пара, обнимемся и уснем, просто прижавшись другу к другу без всякого вожделения. Это будет хорошая ночь. А завтра с утра мы с детьми примемся за конструктор.

С улицы я заметил, что во всех наших окнах горит свет, хотя шел уже третий час ночи. Лида стояла в раскрытых в дверях. Меня насторожило ее опухшее, раскрасневшееся от слез лицо, но, как ни цинично это могло прозвучать, я уже стал привыкать к такому виду. Куда выразительней была моя сумка возле двери, набитая доверху. Я спросил Лиду, как это следует понимать, но Лида неподвижно торчала в двери, как одна из тех потемневших от старости кариатид с запылившимися грудями. Мне нужно было хотя бы переменить обувь, и я сделал попытку проникнуть в дверь.

— Забирай вещи и выметайся, — произнесла Лида фразу, явно почерпнутую из мыльных опер российского производства. У нее было достаточно времени изучить их в перерывах между приемами. Ведь, если быть откровенным, и в этот один-единственный присутственный день в неделю пациенты не то чтобы осаждали ее кабинет.

Но в голосе у нее прозвучала настоящая надрывная боль, которую едва ли способны сыграть отечественные актеры. Зато их мастерства вполне хватает на то, чтобы с должным трагизмом прочесть со сцены рассказ Александра Цыпкина «Э-ге-ГЕЙ-карма».