— Да, обещал. С условием, что ты будешь вести себя хорошо. Так что не забывай и это мое слово.

На этот раз Анттоо сдержался. Но хозяин донимал его придирками, и стычки у них возникали снова и снова. Анттоо и без того издергался. Его старший сын, идиот, вырос уже таким большим, что небезопасно было оставлять его на свободе. Хоть он и не был буйным, но все равно мог натворить бед: мало ли что взбредет ему в голову? И ломал что ни попадя, и страсть не любил, когда ему мешали. Так что Анттоо уже едва справлялся с ним. В конце концов его приковали цепью к бревенчатой стене каморки на кухонной половине, где он жил теперь и бесновался.

Когда прошел слух, что Анттоо колотит парня, совет общины ставил вопрос об этом. В то время как раз открылся приходский дом призрения, но он уже был заполнен до отказа. Да и Анттоо решительно заявил, что не даст сына туда «на мучения». Тем дело и кончилось.

— Пусть сам заботится... Нахлебников у общины и без него хватает.

Впрочем, Анттоо был совершенно прав. Конечно, он иной раз действительно бил сына, пока тот еще не был прикован, но в доме призрения с такими больными обходились, пожалуй, еще хуже. Причуды полоумных и припадочных лечили трепкой. Надзиратель дома призрения, большой психолог, говорил:

— Никакой он не сумасшедший, а просто зловредный до мозга костей.

Отношения Теурю с Лаурила накалились до того, что угроза сгона уже висела в воздухе. Однажды, когда снова завязалась перебранка, хозяин заявил:

— Или ты сделаешься шелковым, или я скажу свое последнее слово...

— Говори, что хочешь... а я не уйду...

Но, когда барон прогнал одного из своих торппарей, Анттоо немного струхнул. Он продолжал шипеть про себя, но во время поденщины молчал и ни в чем не прекословил хозяину. Барон согнал своего торппаря за кражу леса. В последнее время барон начал строже следить за тем, как его торппари рубят лес. Они и правда брали любое дерево, не раздумывая, лишь бы оно им годилось. В конце концов, барон поставил лесного сторожа, чтобы клеймил торппарям каждый ствол. Теперь можно было рубить лес только с разрешения барона. А упомянутый торппарь украл несколько березок, чтобы сделать сани своему сыну, который недавно арендовал торппу в соседней деревне. Поэтому и неудобно было просить разрешения. Барон не посмотрел бы на две-три березки, но случай возмутил его и в принципе.

— Ти красть. Почему нет спросить?

— Да я не думал, что это так важно.

— Важно, важно. Я знайт, что торппари говориль, когда истребляйт мой лес: «Небось, не обеднеет...» Так говориль... Что это есть иное, как не один хулиганизм? Понему ти сани для чужой торппарь?

— Думал, вроде как в подарок.

— Шорт! Ти никакой даритель мой имения лес. Даже не попросиль. Берет сам... Я нет больше смотреть сквозь мои пальцы. Ти пошоль вон, другим наука.

Предупрежденный о сгоне, торппарь отбывал остававшеюся поденщину кое-как, работал спустя рукава, ломал, что только мог сломать, и принес больше вреда, чем пользы. Барон выходил из себя. Когда торппарь собирался поступить на новое место, барон дал ему самую скверную рекомендацию. На том все и кончилось.

Эта история вызвала много разговоров. Больше всех говорил Халме. Все чаще и чаще он повторял слово «беднота». А иногда высказывал даже такие социалистические идеи, которые уж совсем выходили за рамки «необходимых» нам внутренних реформ».

Речи Халме услышал Теурю и не замедлил сообщить о них пастору и пасторше. Те были немного удивлены и даже озадачены, потому что как раз в это время в Хельсинки происходили забастовки, раздавались угрозы, звучали тревожащие речи. Рабочее движение все решительнее порывало с традициями фон Вригта и уже пугало умеренных своим радикализмом. Пасторша решила поговорить с Халме. Начала с улыбкой, без враждебности, однако их беседа превратилась в напряженный спор.

— Неужели, по-вашему, барон должен терпеть у себя на службе вора?

— Неужели вы так быстро забыли, сударыня, что барон— враг финской национальной идеи?

— Вы меня удивляете. Вопрос языка не имеет отношения к данному случаю.

— Я только подумал о том, что в данном случае ваше сочувствие, сударыня, на стороне могущественного барона. И это удивляет меня. Я бы не назвал торппаря вором. Возможно, он несколько превысил свои права, но и только.

— Эти мысли господин Халме усвоил, читая «Тюемиес»?

— Нет. Эти мысли рождает во мне, так сказать, чувство общественной справедливости.

Тем не менее, ни он, ни она не хотели обострять отношений, а потому расстались мирно. Однако пасторша была раздражена. Ведь она считала Халме своим покорным орудием! Халме почувствовал, что она разочарована в нем, и оскорбился. Неужели она думала, что он только мальчик на побегушках у суометтарианцев? И он начал жадно читать и перечитывать книжечки, полученные от Хеллберга.

— Совершенно верно. Они не признают за народом равного права участвовать в строительстве общества. Если вообще их слова о строительстве общества серьезны...

II

В одном из февральских номеров «Суометар» пастор прочел царский манифест, начинавшийся, как и все манифесты царя, словами:

«Божиею милостью Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский...»

Читал пастор не слишком внимательно и не сразу оценил смысл и содержание манифеста. Лишь потом, прочтя в другой газете статьи, посвященные манифесту, он понял, что произошло.[20]

В тот же вечер в пасторате зазвонил телефон, который туда недавно провели. Звонили из Хельсинки. Говорил старший брат Эллен. Он подробно изложил все дело и рассказал о том, что происходит.

— Но ведь это явная узурпация власти... Это означает отмену конституции.

— Ну, конечно. И для нас это не явилось сюрпризом. Этого давно надо было ожидать. Но мы не должны так легко смириться. Здесь состоялись собрания патриотов и было решено оказать сопротивление. Никаких четких планов пока нет, но вы там должны быть готовы ко всему. Надо поднимать народ против попрания закона.

— Но что мы можем? Какое мы можем оказать сопротивление?

— Мы должны отстаивать свои права. Планы, безусловно, будут выработаны в ближайшее время. Тогда я сообщу тебе подробнее. Сейчас я позвонил тебе на всякий случай, поскольку нужно создавать настроение протеста по всей стране.

Эллен неистовствовала.

— Надо поднимать народное восстание. Надо приобрести оружие за границей.