И снова Манила угадала, потому что рука ее опустилась ему между ног, касаясь его одновременно нежно и страстно. Она расстегнула ширинку. Мино испытал странное чувство: несмотря на духоту в комнате, его член чувствовал что-то влажное, приятное и прохладное. Хотя Манила еще не приступила к тому, к чему приступит очень скоро, не взяла его в рот, потому что, прежде чем сделать это, она захотела еще раз сказать ему, что, если она что-нибудь понимает, а уж она-то в этом понимает очень хорошо, пусть он даже не сомневается, он будет королем, еще бы, доказательство тому было перед их глазами. И она настояла, чтобы он посмотрел на свой член, потому что нужно любить себя, чтобы тебя любили другие. Она описала ему его богатство по частям, похвалила его твердость, показала ему, как красивы набухшие от желания вены, толстый и крепкий ствол, голова, она так и сказала «голова», словно речь шла о ловком, Упрямом и удачливом человеке.

И после этого заявления он ощутил еще более приятную влажность губ и языка Манилы, которой не пришлось слишком усердствовать, потому что он тотчас же почувствовал, что жизнь покидает его. Это было совсем не страшно. По его телу прокатилась дрожь, и одновременно с тем, как что-то уходило из него, внутри его все вновь зарождалось.

Манила улыбнулась и подняла голову. Она высунула язык и велела ему попробовать на вкус его собственное наслаждение, чтобы он почувствовал, что сладость риса с молоком была у него не только во рту, но и во всем теле.

Это было только начало. С этого дня начались долгие ночные встречи с Манилой.

И многие другие встречи, потому что Мино понял, что Бог соединял в себе разные свойства, мужские и женские, и людей Он создал по своему образу и подобию на благо всем (включая его бедного племянника Оливеро, «извращенца», как он, Мино, беззлобно, даже любя, но безапелляционно его называл, когда хотел назвать вещи своими именами).

Но путь к Богу лежал не только через телесные удовольствия. Чем, например, была встреча с Сэмюелем О’Рифи, как не Божественным провидением?

Эта встреча состоялась в 1910 году, когда Мино только исполнилось восемнадцать, а мистеру, известному врачу, закончившему Нортвестернский университет, должно было исполниться сорок, и он начинал строить дом на безымянном пляже.

Мино еще помнил тот момент, когда светловолосый, высокий и элегантный мужчина появился на отцовском заводике, чтобы сделать дорогостоящий заказ на черепицу. Он приехал за рулем четырехцилиндрового «форда Т», который произвел настоящий фурор в захудалом районишке Марианао.

Скоро они привязались друг к другу, врач и юноша. Скоро юноша стал правой рукой врача. Мино восхищался американцем с самого начала по многим причинам. Его восхищало, что он был не только врачом, но и моряком и объехал полмира. Его восхищало, что он женат на такой странной, эксцентричной, нежной и прекрасной женщине, как Ребекка Лой. Его восхищали его истории о кубинской войне, что он воевал вместе со Стивеном Крейном и Шервудом Андерсоном. Его восхищало, что он поступил в ассистенты к врачу Уолтеру Риду для борьбы с желтой лихорадкой. И его восхищение было беспредельным, когда он узнал, что доктор был одним из трех врачей, вместе с Джессом Лейзером и Джеймсом Кэрроллом, которые дали себя укусить зараженному москиту вида Aedesaegypti. К счастью, умер только Лейзер.

И конечно же Мино видел в глубине светлых глаз доктора грусть, или меланхолию, понимание, мудрость, которые всегда есть в глазах тех, кто много жил и путешествовал и бывал близок к смерти.

В 1911 году, когда Руаль Амундсен добрался до Южного полюса, Мино переехал в дом на пляже, стал великолепным управляющим и доказал сам себе, что может быть серьезным и ответственным.

И так он стал гораздо более мужчиной, чем с помощью ловких рук и не менее ловкого языка Полицейской вдовы.

И там, в этом доме, в котором всегда бывало много американцев, он впервые услышал блюз и узнал, кто такие Бесси Смит, Луи Армстронг, Элмор Джеймс и Бинг Кросби.

И была в его жизни незабываемая январская ночь.

В январе ночи бывают, пожалуй, самыми прекрасными на Кубе и в любой другой точке мира, с глубоким, ясным и свежим небом, усыпанным звездами.

В ту январскую ночь Мино был в своей комнате, находившейся тогда как раз рядом с уборной, где сейчас укрывались корова и куры. В этой комнатке, где спустя годы стали держать сено для коровы, стояла кровать Мино и его шифоньер, и висели на стенах фотографии Бейба Рута, Теда Уильямса и Джо Ди Маджио, а также вырезанная из журнала 1913 года фотография великолепного бейсбольного поля «Альмендарес-Парка»

Мино раскладывал чистую одежду и услышал рояль, ноктюрны Шопена, которые он уже научился узнавать. Ему показалось, что этой ночью музыка звучит медленнее и серьезнее.

Когда он вышел из комнаты, сердце его билось как птица, как он любил говорить всякий раз, вспоминая ту ночь.

Это была она, Ребекка Лой, она сидела на стуле перед привезенным из Вены роялем марки «Безендорфер». Ничего необычного не было в том, что она взялась исполнять ноктюрны посреди тихой ночи у моря. Но у той ночи была одна особенность. Мино увидел обнаженное тело Ребекки Лой, белое, с красивыми формами, небольшой грудью, твердыми пухлыми розоватыми сосками, и восхитился слегка разведенными бедрами, маленькими босыми ногами, ловко нажимавшими на педали инструмента, и темным треугольником волос в паху, совсем не вяжущимся с ее белокурой ухоженной шевелюрой. Гостиную освещала только небольшая лампа со стеклянным абажуром в форме ракушки (от какого-то Лалика, говорил доктор), стоявшая на рояле. Поэтому на Ребекку падал прямой теплый свет, хотя казалось, что он наоборот исходит от ее обнаженного тела.

Остановившись в дверном проеме, Мино стоял, словно ожидая, что его сейчас выставят и назовут наглецом. Он не знал, что лучше — то ли закрыть глаза и слушать, то ли открыть глаза пошире, слушать и смотреть (так он и поступил в конце концов). Когда Ребекка Лой мягко оторвала руки от клавиш и закончила играть и подняла голову с закрытыми глазами, словно хотела вздохнуть, Мино вернулся в свою комнату. Он лег и начал ласкать себя. Это было бесполезно. Тело не отвечало. Как будто Ребекка Лой была не прекрасной обнаженной женщиной, а символом чего-то, что тогда он не сумел понять.

Иногда по вечерам, уже в сумерках, потихоньку покачиваясь в кресле-качалке на террасе и обмахиваясь круглым японским веером, разрисованным сливовыми деревьями и птицами, Мамина говорила о рояле и о Ребекке Лой.

— Слышите? Это рояль.

Никто не слышал, но все из уважения кивали.

Мамина рассказывала, что по ночам можно услышать, как Ребекка Лой играет ноктюрны на рояле. Что она, Мамина, просыпается от музыки, вернее, не просыпается, потому что, как все в доме знали, она, в отличие от своей несчастной Марии де Мегары, не спит, мучимая бессонницей, этой неизлечимой болезнью времен рабства. И ее не смущало, когда кто-нибудь напоминал, что она не была рабыней, что рабами были ее родители.