Здесь лейтенант Мамия прервал рассказ и взглянул на часы.

– И вот, как вы можете видеть, я здесь, – проговорил он тихо и слегка покачал головой, словно отводя невидимые паутинки воспоминаний. – Как сказал Хонда-сан, так и вышло – я не умер в Китае. И вдобавок прожил дольше всех из нас четверых.

Я кивнул в ответ.

– Вы уж меня извините. Длинная получилась история. Наверное, я наскучил вам своими бесполезными стариковскими россказнями. – Мамия выпрямился. – Однако я на поезд опоздаю, если еще задержусь у вас.

– Подождите, – растерялся я. – А как же ваш рассказ? Что же было дальше? Очень хочется услышать до конца.

Лейтенант Мамия взглянул на меня.

– Знаете, я в самом деле опаздываю. Проводите меня до автобусной остановки? По пути, думаю, я успею вкратце рассказать, чем дело кончилось.

Мы вместе вышли из дома и направились к остановке.

– На третий день утром меня спас капрал Хонда. Он догадался, что в ту ночь монголы нападут на нас, выскользнул из палатки и долго прятался. Тогда-то он и забрал тайком документы из сумки Ямамото. Ведь наша важнейшая задача заключалась в том, чтобы сохранить эти бумаги, любой ценой не допустить, чтобы они попали к врагу. Вы, верно, спросите: раз Хонда знал о нападении монгольских солдат, почему он скрылся один, а не разбудил остальных, чтобы все могли спастись? Поймите, у нас в любом случае не было никаких шансов. О нашем местонахождении монголы знали. Они были на своей территории, имели численный перевес и преимущество в вооружении. Им ничего не стоило бы выследить наш отряд, прикончить всех и забрать документы. То есть в той ситуации Хонде нужно было спасаться в одиночку. На войне его поступок считался бы настоящим дезертирством, но при выполнении таких спецзаданий самое главное – действовать по обстановке.

Хонда-сан видел все, что произошло: как сдирали кожу с Ямамото, как меня увез монгольский отряд. Он остался без лошади и не мог сразу поехать за ними. Ничего не оставалось, как идти пешком. Капрал достал припасы, которые мы зарыли в степи, закопал там же документы и тронулся в путь. Но чего ему стоило добраться до колодца! Ведь он даже не знал, в какую сторону поехали монголы.

– Как же все-таки Хонда-сан нашел колодец? – поинтересовался я.

– Понятия не имею. Сам он об этом почти ничего не рассказывал. Я бы так сказал: он просто знал, куда идти. Вот и все. Отыскав меня, он порвал на полосы свою одежду, связал из них веревку и вытянул меня. Я к тому времени уже почти потерял сознание, и можно представить, сколько сил ему пришлось потратить. Потом, раздобыв где-то лошадь, Хонда-сан усадил меня на нее и через песчаные холмы, через Халхин-Гол доставил на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го. Там меня подлечили и на грузовике, который прислали из штаба, отправили в Хайлар, в госпиталь.

– А что же стало с теми документами – письмом или что это было?

– Наверное, до сих пор лежат где-нибудь в земле у реки. Вернуться туда, чтобы выкопать их, мы с Хондой не могли, да и причин, которые толкнули бы нас на этот бессмысленный подвиг, не было. Мы пришли к выводу, что лучше бы этих бумаг вообще не существовало, и сговорились на все вопросы командования отвечать, что ничего не слышали ни о каких документах. Иначе нас запросто могли обвинить в том, что мы не выполнили приказ, не доставив их. Под предлогом лечения нас держали в разных палатах под строгим надзором и допрашивали каждый день. Приходили офицеры в больших чинах и заставляли повторять одно и то же по многу раз. Хитро выспрашивали все самым подробным образом. Но в конце концов нам, похоже, поверили. Я во всех подробностях рассказал, что мне пришлось пережить, тщательно избегая только одной темы – документов. Записав мои показания, они предупредили, что все это – секретные сведения, которых не будет в официальных архивах армии, и я ни в коем случае не должен их разглашать. Если же я все-таки это сделаю – понесу самое строгое наказание. Через две недели меня вернули в прежнее подразделение. Думаю, что Хонда тоже вернулся в свою часть.

– Мне вот что непонятно: почему Хонду-сан специально отозвали из части на это дело? – спросил я.

– На эту тему он тоже не распространялся. Скорее всего, ему запретили говорить об этом, и он считал, что мне лучше ничего не знать. Но из наших разговоров выходило, что у Хонды были какие-то свои отношения с тем человеком, которого мы называли Ямамото. Очевидно, из-за необыкновенного дара Хонды-сан. Мне не раз приходилось слышать, что в армии есть специальное подразделение, занимающееся изучением таких сверхъестественных явлений. Собирали по всей стране людей с экстрасенсорными способностями и сверхсильной волей и проводили с ними разные эксперименты. Может, и Хонда-сан так познакомился с Ямамото. А ведь и правда: не было бы у него таких способностей – он бы никогда не узнал, где я нахожусь, и мы бы не вышли точно к наблюдательному пункту маньчжурской армии. Он шел без карты, без компаса – прямиком, без всяких колебаний. С точки зрения здравого смысла это невозможно. Я по профессии картограф и в общих чертах разбирался в местной географии, но я ни за что не справился бы с тем, что сделал Хонда-сан. Видимо, Ямамото рассчитывал на эти его способности.

Мы подошли к остановке и стали ждать автобус.

– Конечно, загадки и сейчас остаются загадками, – продолжал лейтенант Мамия. – Я до сих пор многого не понимаю. Например, кем был тот монгольский офицер, который дожидался нас в степи? Что было бы, если бы мы доставили эти документы в штаб? Почему Ямамото не оставил нас на правом берегу Халхин-Гола и не переправился один? Тогда он был бы куда свободнее в своих действиях. Или он хотел использовать нас как приманку для монгольской армии, чтобы скрыться в одиночку? Вполне возможно. А может, Хонда-сан с самого начала знал о его намерениях и потому ничего не предпринял, когда Ямамото убивали.

Как бы там ни было, после этого мы очень долго не виделись с капралом Хондой. Нас изолировали друг от друга, как только привезли в Хайлар, запретили встречаться и разговаривать. Мне даже не дали поблагодарить его напоследок. Потом его ранили у Номонхана и отправили в Японию, а я оставался в Маньчжурии до окончания войны и оказался в Сибири. Отыскал его я только через несколько лет после того, как вернулся из плена. С тех пор мы несколько раз встречались, изредка переписывались. Похоже, он избегал разговоров о том, что случилось тогда на Халхин-Голе, мне тоже не очень хотелось вспоминать прошлое. Оно было чересчур важно для нас обоих, и мы вместе переживали те события, не говоря о них ни слова. Вы понимаете меня?

Вот такая длинная история. Я хочу сказать: наверное, моя настоящая жизнь кончилась там, в монгольской степи, в глубоком колодце. Мне кажется, будто в тех ярких лучах, что всего на десять – пятнадцать секунд освещали дно колодца, я спалил свою душу дотла. Каким мистическим оказался этот свет! Не знаю, как объяснить, но, по правде говоря, с чем бы я ни сталкивался после этого, что бы ни испытывал, это уже не вызывало в глубине сердца никаких эмоций. Даже перед огромными советскими танками, даже потеряв левую руку, даже в похожем на ад сибирском лагере я был в каком-то анабиозе. Странно, но все это для меня уже не имело значения. Что-то внутри уже умерло. Верно, мне надо было погибнуть тогда, раствориться в этом свете. То было время смерти. Но, как предсказал Хонда-сан, там я не умер. Или, может, точнее сказать – не мог умереть.