А дальше запахло все-таки чем-то хорошим… К лету 1918 наши все-таки подвинулись к городу, и большевики стали бежать. Бежать, конечно же, не просто так, а прихватывая с собой все, что только удавалось прихватить.

Не так давно в Красноярске вышла книга, в которой некий Бугаев [2, с. 165] описывает, как «наши», в смысле — «ихние», конечно же, собираясь драпать после падения советской власти в Красноярске, подчистую грабили город. Среди всего прочего упоминается и момент, когда «ихние» явились в сплавную контору, возглавляемую К.И.Ауэрбахом… Золота они там не нашли — его уже успели спрятать. Наверное, К.И.Ауэрбах уже начал понимать, с кем он имеет дело. Взяли только то золото, которое принадлежало лично К.И.Ауэрбаху, порядка полутора пудов. К сожалению, мы живем в эпоху, когда признание в соучастии в преступлениях сходит с рук.

Ну вот, награбив золота побольше, коммунисты рванули на север, и, конечно же, с ними и Колька. Это был, наверное, самый юный беглец на пароходе, который вез большевистское золото на север, к морю — туда, где есть шанс сбежать за границу. И тут, на этом пароходе, пришел конец бедному Кольке: парень наклонился, свесился за борт посмотреть, как работает в воде колесо, да и свалился за борт… Все-таки Колька оставался просто самым обыкновенным подростком!

Разумеется, никто и не подумал остановиться, спустить на воду спасательные шлюпки. А ширина Енисея в этом месте никак не меньше двух километров, и до ближайшего берега — порядка метров 800 в очень холодной, очень быстрой воде. Разумеется, Колька не выплыл. Есть и такая версия, что свалился он прямо перед самым колесом, и лопасть колеса, деревянная плаха толщиной сантиметров в 8, обрушилась на него уже в воде. Во всяком случае, с этого дня Кольку больше никто никогда не видел.

О том, что было дальше, официальная советская книжка повествует следующим образом: «Г.С.Вейнбаум по решению губисполкома вместе с группой членов губисполкома и красногвардейскими частями отступил по Енисею на пароходах в сторону Туруханска. Но колчаковцам и интервентам удалось пароходы настигнуть. Вместе с десятками других революционеров Г.С.Вейнбаум был направлен в красноярскую тюрьму. В ночь с 24 на 25 октября, в канун первой годовщины Великого Октября, он был расстрелян вместе с соратниками на станции Красноярск, в „эшелоне смерти“ белочешских интервентов» [3, с. 50].

Такова участь большевичков, у которых дата смерти помечена 1919 годом. У части другой — год смерти 1918, и про них, в частности про Аду Лебедеву, рассказано: «…27 июля 1918 года при переводе с пристани в тюрьму была зверски замучена белогвардейцами вместе с Т.П.Марковским и С.Б.Печерским. Пьяные казаки выхватили их из толпы пленных, отвели на берег Качи и там зарубили» [3, с. 54].

Все почти так, кроме одной, но весьма характерной детали. Моя первая учительница, Зинаида Ефимовна (а вот фамилию забыл), рассказывала нам, четвероклассникам, в 1965 году, как жители города встречали приведенные обратно в город пароходы. «Белогвардейцы и казаки» прилагали все усилия, чтобы сохранить жизнь арестованным большевичкам, — уже хотя бы для показательного процесса; а вот население города очень хотело добраться до своих мучителей как можно скорее. Кого-то войскам удалось утащить с собой, и эти большевички на этот раз отделались плевками в морды, оплеухами и пинками. Но некоторым повезло меньше — их оттащили от кордона войск и, как выразилась Зинаида Ефимовна, «буквально растянули на части». По словам учительницы, ее мама присутствовала при этой сцене.

Я тогда был слишком мал, чтобы задать вопрос: а что делала там ее мама? Мама Зинаиды Ефимовны? Только смотрела, как жители Красноярска казнили Аду Лебедеву и прочих или принимала в этом более активное участие? И не было ли среди жителей города, рвавших на куски большевиков, родителей убитых ими юнкеров? Прошло много лет, прежде чем я стал задавать себе такого рода вопросы.

А двоечник Колька Сорокин… Жаль, если это привидение исчезло навсегда и уже никогда не возникнет в здании «суриковской гимназии». Привидение это на редкость спокойное, тихое, не мешает совершенно никому и никого не в силах напугать, даже самого впечатлительного человека. А вместе с тем это привидение такое полезное для воспитания молодежи, такое ценное для того, чтобы приводить современных двоечников и разгильдяев на путь добродетели, что будет особенно жалко его навсегда потерять.

Мертвецов всегда оставляют стеречь клады. А вдруг он как раз сейчас поднимет свой череп и что-нибудь скажет?!

М.ТВЕН

О богатствах очень многих сибирских купцов ходили мрачные легенды — мол, начало им положено от разбоя… Причем существовала даже своего рода методика, при которой награбленное, заляпанное человеческой кровью сокровище могло пойти впрок.

Сибирские купцы, и вообще русское население Сибири верили, что клад должен отлежаться. Тот, кто его положил, пользоваться им не смеет. И дети его тоже не должны, а очень хорошо, чтобы не пользовались и внуки. Если дети награбившего и положившего найдут и выкопают клад, придется им плохо, и от этих денег-то не будет им большого добра, потому что на кладе — проклятье тех, кого ограбил положивший. Четвертое поколение может пользоваться кладом без проблем. С внуками — положение неопределенное. То ли они могут пользоваться награбленным, то ли еще нет… А с другой стороны, не всегда ведь доживает человек до разумного возраста правнуков, а вот с взрослыми внуками, как правило, успевает пообщаться…

Легче всего по этому поводу фыркнуть на «суеверия отсталых людей». Но вот история купеческой семьи Матониных — история, кстати, совершенно подлинная и хорошо документированная.

Начинается история с того, что в богатом селе Кекур, в 80 километрах к северу от Красноярска, жил такой мужичок — Петр Григорьевич Матонин. Этот смиренный трудолюбивый крестьянин не только пахал землю, но и занимался своеобразным отхожим промыслом: грабил проезжих по Енисейскому тракту и на всякий случай убивал, чтобы не оставлять свидетелей тем делам. Сам деньгами не пользовался, детям тоже не дал и закопал клад, чтобы им могли пользоваться потомки. Внуку Козьме рассказал о кладе, как и полагается. Козьма пустил капиталы в ход, стал богатейшим купцом.

Слух о неправедном богатстве Матониных шел широко… Очень может быть, что именно Матониных и вывел в своей «Угрюм-реке» Вячеслав Шишков. Впрочем, рассказы о разбойничьих кладах, положивших начало состоянию, рассказывали во многих местах, обо многих семьях — вовсе не только про Матониных.

С Матониными связано и еще одна, совершенно классическая история… Рассказывают эту историю в разных вариантах, но меняются, в общем, несущественные детали. Мол, на пиру, во время свадьбы сына, дарит счастливый купец невестке бриллиантовую брошь то ли колье… Сама драгоценность в народной молве указывается разная, но вот дальнейшее уже везде одинаково: встает некий старый купец с придушенным воплем:

— Это же брошь моей матери!! Где взял, убивец?!!

В разных вариантах драгоценность может оказаться принадлежащей и бабке, и тетке, и вполне может это быть не брошь, а колье, браслет или серьги — это уже вряд ли важно. Во всех версиях повторяется мотив узнанного сокровища, когда за одним столом встречаются и чуть ли не собираются женить детей внуки и правнуки убийцы и убитого.