Мы говорили недолго. Ворм позвал Натана, и тот распростился с нами, однако прежде сказал, понизив голос, что надеется еще повидаться с нами попозже, когда будет не так занят.

Преподобный Тоути провел пальцем по деснам, смахивая прилипшие крошки табака. Затем он вытер кончик пальца о брюки и помимо воли отметил, что собственные его ладони – розовые, совсем маленькие и с виду ничем не примечательные. Тоути почувствовал легкий укол зависти.

– И когда же ты снова увиделась с Натаном?

Агнес помолчала, подсчитывая петли, прежде чем сбросить.

– Да в тот же день, – наконец отозвалась она. – Мы с Марией всю вторую половину дня трудились без роздыха, бегали по поручениям Вормовой жены и следили, чтоб детишки не путались под ногами у взрослых, а потому вечером нас отпустили попраздновать на свой лад. Сумерки выдались легкие, прозрачные, и все слуги собрались на свежем воздухе, наблюдая за наступлением ночи. Один из работников рассказывал сказку о скрытом народце, когда рядом кто-то кашлянул, и я, обернувшись, увидела, что позади нас стоит в сумерках Натан. Он извинился, что подобрался к нам украдкой, но объяснил, что обожает сказки, и, может быть, мы будем так добры и позволим постороннему присоединиться к нашим развлечениям? Один из мужчин заметил, что Натана Кетильссона трудно назвать посторонним, особенно для женщин, – и многие засмеялись, однако пара слуг, а также несколько служанок отвели глаза.

Мария подвинулась, освобождая Натану место возле себя. Я сидела с краю, поскольку другие слуги не очень-то жаловали мою манеру держаться с людьми, однако Натан прошел мимо Марии и уселся рядом со мной.

– Ну вот, теперь мы все готовы слушать, – сказал он и посмотрел на рассказчика, взглядом приглашая его продолжать. Мы просидели так до самой темноты, слушая истории и сказки, пока не пришла пора отправляться спать.

– Как думаешь, почему Натан захотел сидеть рядом с тобой?

Агнес пожала плечами.

– Он сказал потом, что весь день наблюдал за мной и никак не мог меня прочесть. Я вначале не поняла, что он имеет в виду, и ответила – что ж, ничего удивительного, ведь я женщина, а не книга. Тогда Натан засмеялся и сказал, что умеет читать людей, как книги, вот только некоторые из них словно бы написаны на непонятном ему языке. – По губам Агнес скользнула едва заметная усмешка. – Понимайте это, как хотите, преподобный, но именно так он и сказал.

* * *

Преподобный наверняка гадает, что было между мной и Натаном. Я слежу за ним и знаю, что он думает о нас, перекатывает эту мысль в своем сознании, смакует ее, как ребенок, обсасывающий мозговую косточку. Впрочем, с тем же успехом преподобный мог бы смаковать камень.

Натан.

Как могу я по-настоящему воскресить в памяти нашу первую встречу, тот миг, когда рука его, сжимавшая мою, была просто рукой? Невозможно думать о Натане как о незнакомом, постороннем человеке, хотя тогда он был для меня именно незнакомым и посторонним. Я могу представить себе, как он выглядел, вспомнить, какая стояла тогда погода, – но тот изначальный миг уловить невозможно. Я не могу вспомнить, каково это было – не знать Натана. Я не могу вообразить, каково это было – не любить его. Смотреть на него и понимать, что я наконец-то обрела то, чего, сама не ведая, так жаждала. Столь глубока оказалась та жажда, столь повелителен ее зов, что я испугалась.

Я не солгала преподобному. Тот вечер, звезды, сказочные истории, тепло руки Натана, сжимавшей мою руку, – все было именно так, как я рассказала Тоути. Умолчала я лишь о том, что произошло, когда слуги ушли спать. Умолчала о том, как ушла со всеми Мария, напоследок с упреком глянув на меня. Умолчала о том, что мы остались одни и что Натан попросил меня посидеть с ним в сумерках. Поговорить, сказал он, просто поговорить.

– Расскажи мне, Агнес, кто ты такая. Дай мне руку, и я попробую хоть что-то разузнать о тебе.

Беглое тепло его пальцев, проворно скользящих по моей раскрытой ладони.

– Вот мозоли, стало быть, ты много трудишься. Однако пальцы у тебя сильные. Ты трудишься не только много, но и хорошо. Понимаю, почему Ворм нанял тебя. Вот, видишь? Ладонь твоя пуста. Так же, как и моя, – гляди. Чувствуешь, как ей чего-то недостает?

Мягкий бугорок, едва уловимые паутинки морщин, смутно проступающие под кожей кости.

– Знаешь, что это означает – пустая ладонь? Это означает, что в нас обоих есть нечто скрытое. Эта пустота может заполниться злосчастьем, если не поберечься. Если оставить ладонь открытой миру, его тьме и бедам.

– Как это – поберечься? – со смехом спросила я. – Если ладонь пустая – как ее уберечь?

– Накрыть другой ладонью, Агнес. Другой ладонью.

Теплые пальцы его опустились поверх моих, как птица опускается на ветку. Искра полыхнула мгновенно. Я и не подозревала, что пожар так близок, пока пламя не охватило меня с головой.

Стихи Скальд-Роусы, посвященные Натану Кетильссону (написаны в 1827 году)

Ó, hve sæla eg áleit mig, —

engin mun því trúande, —

þá fjekk eg liða fyrir þig

forsmán vina, en hinna spé.

Sá min þanki sannur er, —

Þó svik þín banni nyting arðs —

Ó, hve hefr orðið þjer

Eintruð rósin Kiðjaskarðs!

Ах, как жизнь была светла,

Как любились мы с тобой, —

Пусть я горем изошла,

Пусть глумятся надо мной.

Все я знала наперед

В оны дни с тобой вдвоем:

Кидьяскарда роза – вот

Чьи слова во рту твоем.

ОСЕНЬ НАВАЛИЛАСЬ НА ДОЛИНУ, ТОЧНО УДУШЬЕ. Маргрьет, лежа без сна в затянувшемся сумраке октябрьского утра и чувствуя, как в легких копится мокрота, размышляла о том, как медленно стало светать, как мучительно неуклюже вползает в окошко утренний свет, словно обессиленный долгой дорогой. Уже сейчас солнцу, казалось, стоит большого труда вскарабкаться на небо. Стылыми ночами Маргрьет просыпалась оттого, что Йоун во сне прижимал большие пальцы ног к ее ногам, чтобы согреться, а работники, задав корма корове и лошадям, возвращались с покрасневшими от холода носами и щеками. Дочери рассказали, что во время сбора ягод каждое утро на земле лежал иней, а во время загона скота выпал снег. Сама Маргрьет, опасаясь, что легкие не выдержат, не решилась отправиться пешком через гору, чтобы пригнать овец с летних пастбищ – однако отправила туда всех кого могла. Кроме Агнес. Ее в горы отпускать нельзя. Не то чтобы Агнес могла сбежать – поди не дура. Она хорошо знает эту долину и понимает, как нелегко отсюда выбраться. Ее непременно заметили бы. Всякий в этих местах знает, кто она такая.

День загона скота выдался тревожным. Первыми, еще до света, двинулись в путь работники хутора – верхом, вместе с другими мужчинами из Видидальской долины они перевалили гору; чуть погодя следом уже пешими отправились некоторые женщины. Маргрьет осталась с Агнес, чтобы приготовить еду к их возвращению. В тот день, едва посветлело, ее начало терзать беспокойство. Небо с утра приняло зловещий серый оттенок, и Маргрьет знала: что-то непременно должно произойти. Слишком уж низко к земле стелились тучи. В воздухе пахло железом. Все утро она думала о людях, которым довелось заблудиться в горах. Всего лишь год назад, когда во время загона скота налетел буран, пропала одна служанка, и ее кости нашли только следующей весной, за много миль от того места, где ее видели в последний раз. Такая тревога охватила Маргрьет, что она завела разговор с Агнес – просто чтобы выговориться и хоть немного успокоиться. Вдвоем они вспоминали, сколько народу погибло в горах. Не самый веселый разговор, подумала Маргрьет, но от него все равно как-то легче, словно назвав нечто по имени, ты не даешь ему случиться на самом деле. Возможно, именно поэтому Агнес больше разговаривала с преподобным, нежели с ней.