Государь не любил Москву и всякий раз находил причину, чтобы оттянуть отъезд, даже если приспевало время поклониться святым мощам. И потому послы, минуя Стольную, езжали в Александровскую слободу.

Для приема именитых гостей в монастыре были возведены каменные хоромины в три клети, которые по своему убранству мало чем отличались от великолепия московского дворца, и послы, блуждая по длинным коридорам, шептались о том, что золота в Гостиных дворах куда больше, чем можно было встретить в летних резиденциях иных западных королей.

Оставалось только догадываться, какими же тогда сокровищами окружает себя царь в московском дворце.

После дня пребывания в слободе послы уже знали о том, что государь ест с золотых тарелок, пьет из серебряных кубков, что кафтаны у него почти неподъемные из-за множества жемчуга, а венцы унизаны алмазами. И наверняка нужно иметь очень крепкую шею, чтобы суметь выдержать такую тяжесть.

Прежде чем представить послов царю, их потчевали в Трапезной, которая поражала своим размахом и больше напоминала зал для танцев. С большой охотой поедая русские кушанья, каждый из вельмож думал о том, с каким удовольствием будет рассказывать королю, что золотые подносы при московских дворах такая же обыкновенность, как деревянные ложки у черни. Но более всего иноземцев поражали подсвечники, которые также были золотые, украшенные в самых разных местах изумрудами и яхонтами. Подсвечники были выставлены по углам избы для большего бережения, но в пьяных пререканиях они применялись боярами чаще всего как палицы, и рубились ими лучшие люди так же лихо, как искусный ратник на поле брани.

Грешно и беззлобно улыбались послы, глядя на залепленные воском лица бояр.

Послы не без злорадства думали о том, что Россия уступает Европе в великосветской обходительности, что здесь совсем отсутствует поклонение прекрасным дамам; их совсем не интересуют анекдоты из королевских семей; не ведутся непринужденные беседы за столом, способствующие улучшению пищеварения. Было видно, что русским мягкотелая манерность в большую тягость, они рассуждали по-своему: «Как можно вступать с бабами в беседы, когда их плоть сотворена господом совсем для иного!» Западные анекдоты боярам казались скучными, куда интереснее лупить на пирах друг дружке рожи под громкий хохот собравшейся толпы, где остервенения и злости не меньше, чем у немецких торговок, сумевших поймать на базаре за шиворот вора.

Одной из главных забав русских вельмож была пляска, которая могла быть такой удалой, что вытряхивала из-за стола самых толстозадых, и бояре пускались в пляс с той безудержностью, с какой отъявленный квасник рвется к дармовой выпивке. Бояре трясли животами, натужно кряхтели, но никто просто так уступать не собирался, и пляска прекращалась только тогда, когда в изнеможении падал последний танцор. Счастливого победителя напаивали так щедро, что он уже не мог двигаться, и дворовые, погрузив на телеги побежденных именитого плясуна, с бережением развозили их по домам.

Пляски были настолько заразительны, что плясуны в удали рвали на себе рубахи и порты, а затем, едва ли не голыми, бегали между скамьями и столами. Не понять шибкой разудалости Европе, благочинные мужи которой тешили себя тем, что перемигивались с дамами в отсутствие их супругов. Русский пир напоминал ураган, и буйное веселье разносило вдребезги не только посудины, заставленные едой, но и разбивало в щепы дубовые столы, которые в начале торжества не могли сдвинуть даже пяток молодцов.

Ликовало сердце послов, созерцая воскресную трапезу, будет о чем поведать королям и над чем посмеяться в обществе обворожительных дам. Одна беда: они были так чувствительны, что едва не падали в обморок от рассказов о царском застолье.

Более всего послов поражала первая встреча с Иваном.

Наслышавшись о русском царе небылиц, каждый из них рассчитывал, что им навстречу поднимется великан в волчьей шубе, сжимающий в правой руке вместо скипетра тяжелую цепь, за которую, словно послушную собачонку, поведет огромного медведя, готового по малейшему движению перста своего господина рвать дерзкую челядь на части. Под шубой у царя Ивана будет парчовый кафтан, вышитый золотыми нитями, на шее великокняжеские бармы из рубинов и изумрудов, а каждый палец будет украшать бриллиант величиной с лесной орех.

Велико бывало удивление послов, когда к ним выходил высокий неулыбчивый монах, на котором была обычная ряса чернеца с крестами на плечах. И если бы не пышное сопровождение бояр, не золотой посох, который государь сжимал в руке, не многое челобитие, вводившее всех присутствующих почти в религиозное исступление, можно было подумать, что это обычный старец, приглашенный на государев ужин, каких в русском дворце слоняется несчетное множество.

Царь в самом деле поживал в Александровской слободе в великом аскетизме, но зато он никогда не забывал о послах, в чье распоряжение отдавал девок едва ли не со всей округи. Государь шел на эту хитрость неспроста: редко кто из вельмож мог устоять перед чарующими ласками русских красавиц, а сполна изведав обходительность девиц, даже самый несговорчивый посол говорил Ивану Васильевичу:

— Да!

Даже строгие отцы сумели привыкнуть к частым отлучкам своих дочерей, разучились ворчать даже тогда, когда ночью их тревожил уверенный стук в дверь и властный посыльный незамедлительно требовал красавицу ко двору государя. В этом деле отыскивалась и лучшая сторона, когда дочь, возвратившись домой поутру, приносила по две жмени серебряных монет. Деньги в крестьянском хозяйстве дело не последнее: шубу можно справить, а то и борону кованую купить, а еще бабе перстенек медный присмотреть. А скоро многие отцы семейств Александровской слободы всерьез стали посматривать на дочерей как на один из главных источников дохода, продолжая завязывать в узелок припасенные гривны до ближайшей ярмарки.

Совсем иначе Иван Васильевич встречал польских послов, которые отличались особой похотливостью и обыкновенно заявлялись в пределы Русского государства с огромным количеством девиц, славившихся тем, что умели находить на мужнином теле такие места, что приласкай их — и сила возвращалась даже после двенадцати часов любовного бдения. Для шляхтичей царь выстроил дворец, в терем которого поместил красавиц, и польскому вельможе достаточно было поскрести в дверь, чтобы отведать слободскую девицу.

Иван Васильевич любил Александровскую слободу той отчаянной страстью, какую способен проявить великовозрастный детина по отношению к едва поспевшей девице: она для него и ягодка, которую нельзя отведать досыта, она и сладостный грех, за который не жаль вариться в смоле. Воздух в слободе был яблоневый, душисто-сладкий, и Иван Васильевич не сомневался в том, что точно такой же был в раю, когда Адам гостил с Евой.

Послы любили это место не менее, чем русский государь. Порой можно было подумать о том, что приезжали они в Александровскую слободу лишь для того, чтобы отдохнуть от опеки своих государей, попить вдоволь хмельной медовухи и позадирать подолы девицам.

Особенно хорошо грешилось на природе, как водилось еще с языческой старины.

Любимым местом гуляний был овраг, прозванный слободскими шутниками Дунькина щель. Он был узок и настолько глубок, что, казалось, уводил к горящим котлам ада, а темно-красная глина, густо выступающая на его крутых бортах, была несмытым первородным грехом. Овраг и впрямь наталкивал на размышление о гуляющей плоти: слишком он был узок, и, заросший густым лесом, мужикам, дерзким на плотское воображение, он представлялся бабьей лоханью в тот самый миг, когда дева готова была принять в себя горящее пульсирующее жало.