Больше с девушками я не стал связываться. Один живу, с интернетом. Мама говорит — обзаведись друзьями. Пошел обзаводиться. Утром вышел из дому, иду. Друзей не видно. Подошел к компании на перекрестке. Можно, говорю, вами обзавестись, как люди обзаводятся собаками, только для дружбы? Вылупились. Я, говорю, буду нежным другом, пойдемте ко мне. Достал конфеты. Кулек «Масок». Ешьте, говорю, и идите за мной. Идите-идите, говорю, ничего не бойтесь. Не пошли. Родителей позвали. Насилу оторвался. Это мама виновата. Я откуда знал, что взрослым нельзя дружить с первоклассниками? Сигареты имеют свой характер, почти как люди, только отчетливее. «Ротманс» с кнопочкой — эта такая игривая дрянька с дискотеки, которую я себе вообразил, когда меня шесть раз туда не пустили. «Максим» — это когда чего-то не хватает, например окончания «ус». «Ус» вообще странное слово. Он не бывает один, если, конечно, ты не уснул пьяным среди врагов. Я с ходу определяю человека, уснувшего среди врагов — он одноусый. Или однобровый. Или у него торчит инородный предмет из груди. Нож, к примеру. Или пила. Был случай, когда кочерга торчала. Я таких встречал. Сегодня снова встречу. Я работаю в морге на Младцева помощником патологоанатома. Год уже, но это временно. Вот найду призвание и сразу уйду. Наш патологоанатом Иван Савелич говорит, что я природный работник морга. Всех от запаха воротит, а мне он с первого дня понравился. Иван Савелич говорит, что это носовая аномалия. Что я не морг чувствую, а розы или сирень. Я потом проверял. Я думал, что если в морге чувствую розы или сирень, то, понюхав розы или сирень, — почувствую морг, но не почувствовал. Мне кажется, Ивану Савеличу просто люди несимпатичны. Он вообще считает, что быть его помощником и есть мое призвание. А я думаю, что я все-таки поэт. Я записываю поэзию в маленький блокнот и везде его ношу, чтобы предъявлять вдохновению.

Допив кофе, я задушил третий окурок в пепельнице и быстренько оделся, чтобы не быть голым. Одевшись, я вышел из дому и поехал на Младцева. Я езжу на Младцева в Гришиной машине. Гриша выносит гробы безутешным родственникам, одетый в бордовую рубашку с черным галстуком, которые символизируют его неравнодушное отношение к чужому горю. Мы живем с ним в соседних подъездах. Гриша вывозит гробы всего месяц, и целый месяц возит меня на работу вместе с собой. Привет, говорю, Гриша! Что не весел, нос повесил? Я, говорит, из морга ухожу. А то, говорит, меня жена бросит. Почему это, спрашиваю, она тебя бросит? Ты очень важно гробы выносишь, родственники не нарадуются. Ты, говорит, не понимаешь, Саврас (меня Сёма Савраскин зовут, а кличут Саврасом). У тебя носовая аномалия, вот ты и не чувствуешь, как от нас пахнет. А людям наш морговский запах крайне неприятен. Я, говорит, и одеколоны на себя лил, и «Нивеей» обдавал, и мылся дегтярным мылом двенадцать раз. Ничего не помогает. Пропитывается кожа чужой смертью. Впускают, говорит, поры запах покойника. И это я, говорит, гробовыноситель, а ты — помощник патологоанатома — просто смердишь. Я аж по лбу себя хлопнул и чуть не заплакал. Вот, оказывается, какая капелька предваряла капельку последнюю. И с «итаком» прояснилось. Воняет от меня. Несусветностью. Теперь Нину, Лену, Катю и Таню я вполне могу понять.

Я тоже, говорю, с тобой уволюсь, друг Гриша, потому что меня девушки из-за запаха бросают, а до твоих слов я не мог этого понять. Приехали. Пошли увольняться. В подвале Иван Савелич сидит — кушает банан с водкой. Увольняемся мы, говорю. От нас моргом воняет, и поэтому нас девушки не любят. А Иван Савелич Гришу выставил, губы утер и говорит — хорошо, глянь вон свеженькую, от чего умерла. Напоследок. Откинул простынку, глянул. Уважу, думаю, шефа. Напоследок. Красивая. Волосы русые еще растут, еще не прониклись смертушкой. Двадцать пять лет. Явные повреждения отсутствуют. Взял за руку. По темному небосклону век поползли видения. Муж у нее был состоятельный. Но тиран, ходок, неприятная личность. А она развод запросила. Муж киллера нанял, а сам улетел в Нью-Йорк на конференцию. Киллер ей яд древесных лягушек в чашку капнул из пипетки, когда она в кафе сидела. Ушла в туалет, попереживать по поводу развода, он и капнул. А муж территориально ни при чем. Яд в крови физически не обнаружить. Шито-крыто. Убили, говорю, ее редким ядом древесных лягушек. Муж киллера нанял. Иван Савелич крякнул. Вот, говорит, видишь? Гриша пусть уходит, если хочет, хотя запах год еще будет выветриваться. А тебе как уходить? Или пусть муж с киллером дальше по земле разгуливают и девушек убивают? Ох и хитрый же человек, наш Иван Савелич!

Но я воспротивился. А как же, говорю, мое призвание? Я стихи, между прочим, пишу. Вот, говорю, имею красный блокнот, заполненный на одну треть! Раскрыл, откашлялся. Из последнего: «Наш Савелич, наш Иван с водкой кушает банан!» А Иван Савелич глаза закатил и говорит: «Человек — тварь многосложная. Следи за мыслью, Саврас. Есть тело, есть душа, есть дух. Призвание твоей души — писать стихи, а призвание твоего духа — устанавливать причины смерти и карать злодеев. Они друг другу не противоречат, смекаешь? Мужа с киллером пришпандорь, а походя можешь сколько угодно стихов написать». Нет, ну до чего мудрый мужик этот наш Иван Савелич! Я на человека в таком тройном разрезе никогда не смотрел. А тело, говорю? Какое призвание у моего тела? Иван Савелич вздохнул и куснул банан. У твоего тела, говорит, как и у всякого тела, нет призвания, а есть один только крест. Твой крест — вонь трупная. Ты ее не смущайся, а неси тихонечко, не понуряя плеч. А если, говорю, кожу срезать? Какую, спрашивает, кожу? Да свою собственную, говорю. По лоскуту в день. Она же новая нарастет, а запахом пропитается не сразу. Может, я с кем сойтись успею? Иван Савелич сморщился. Нет, говорит, муторно, больно, кровью изойдешь. Ты лучше просто ищи девушку дальше, рано или поздно тебе попадется такая же, как ты — с носовой аномалией. Точно, спрашиваю, попадется? Иван Савелич руками всплеснул. Ну какие, говорит, тут могут быть точности? Верить надо, надеяться, что еще остается? Поразительный все-таки мужик наш Иван Савелич. Ладно, говорю, может быть, морг действительно мое духовное призвание, а стихи — душевное, а тело — крест. Склонен я этому поверить. И вообще...

Тут тело свежее внесли в мешке. Глянули в четыре глаза. Опять девушка. Изрезана. Язык достан. Синие отпечатки на горле. Сунул палец в вагину. Рваная. В анальное отверстие сунул. Фарш какой-то. Взял за руку. Погладил. Закрыл глаза. Лес Черняевский. С Гознака на Парковый шла. Вечер поздний. Дяденька благообразный следом. В кепочке. С бородкой. Улыбается сладенько. Догнал. Повалил. Хорошо ему. Язык губы взлизывает. Вот так вот. Ширинка вжик. И ножичком. И душить. И в попку, в срачку узенькую. Ох, горе, мое горе, радость, моя радость, травка мокренькая! Маньяк. Душегуб. Тигр саблезубый. Открыл глаза. Маньяк, говорю, у нас, Иван Савелич. Это его первая жертва. Кровь попробовал. Завтра снова выйдет. Вечером. Засядет в глубине Черняевского леса и воздух станет нюхать. У него состояние. Он, когда в состоянии, за километр жертву чует. Сладенькую свою писечку. Невскусанную свою доченьку. Ребеночка своего неотхаринного. Иван Савелич взвился. Замолчи, говорит. Я не могу такое слышать! Помолчали. Давайте, говорю, выходной мне на послезавтра. Иван Савелич потер глаза. В Черняевский, спрашивает, пойдешь? Пойду, говорю. Вечером. Ножик возьму и пойду. А если он тебя?.. Не коммерс, не киллер, лютый зверь. Лютый, говорю, шмутый. Я его раньше почую, чем он меня. На осине повешу. Есть там осины, Иван Савелич? Есть, говорит. Люблю осины. Не знаю почему. И лес ночной люблю. У меня Златоустовский «АиР» для таких пикников имеется. Мне его Иван Савелич полгода назад подарил. Шесть тыщ стоит. Рукоятка из карельской березы. А кожу все-таки нужно поснимать. Вдруг новая будет невосприимчива к запаху? Никто ведь еще не пробовал.