«сквозь полярную ночь».

«Вегенеровская» лёгкая, осторожная улыбка Каплинского – не жест ли, скорее, ещё и отстранения, задавания освобождающей дистанции между собой и жизнью? Не жест ли она примирения одновременно с жизнью и с собственным уходом из неё? – Ведь в целом, по общей интонации, по общему направлению взгляда это – едва ли не сплошь стихи остывания, прощания, – при полной ещё включённости в мир, однако уже с внутренней дистанцией, – не исключающей тоску по тому, от чего дистанцируешься, но делающей её неизбежной. Стихи о единстве и просвечивании друг сквозь друга конечности и бесконечности, человекоразмерного и неизмеримого, жизни и смерти.

ты понял это слишком поздноты понял что суть жизни это и есть больи тебе повезло если бы у тебя под рукойоказалсякусочек льда от тающего отступающеголедникакоторый ты можешь прижать к грудислушаякак сердце бьется все спокойнее медленнеепотихоньку забывая и боль и жизнь2018

Искусство быть (с) другими[79]

Владимир Малахов. Интеграция мигрантов: Концепции и практики. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2015.

Сколь бы ни казалось это удивительным, об одной из самых жгучих сегодняшних проблем – о том, как устраивать общую жизнь в одной стране с людьми, пришедшими из других культурных миров, Владимир Малахов пишет в отечественной научной литературе первым. То есть – в формате не вольных рассуждений и пристрастных предположений, чего давно уже в изобилии, если не в избытке, но основательной и систематичной рефлексии: социологической, политологической, теоретико-культурной и даже антропологической. Вообще автор – доктор политических наук, профессор, директор Центра теоретической и прикладной политологии Института общественных наук РАНХиГС и ведущий научный сотрудник Института философии РАН – давно занимается проблемой отношения к чужакам, исследованием глубоких корней соблазнов отторжения и взаимной агрессии между разнокультурными людьми. Заинтересованный читатель вспомнит ранее выходившие книги Малахова: «Скромное обаяние расизма» (2001), «Национализм как политическая идеология» (2005), «Государство в условиях глобализации» (2007), «Понаехали тут: очерки о национализме, расизме и культурном плюрализме» (2007), «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций» (2014).

Но все эти книги были написаны, как мы помним, в принципиально другой ситуации: ещё до массового, катастрофического наплыва мигрантов в страны Запада, – наплыва, поставившего под вопрос не просто основы восприятия западным человеком мира и самого себя, но саму его повседневную жизнь. До приобретения европейцами радикально, проблематизирующе-нового опыта. Опыта, о котором разве что совсем слепой может думать, что он не имеет к нам никакого отношения.

О том, что происходящее сейчас – серьёзный вызов западному мультикультурализму, той самой принципиальной диалогичности и восприимчивости к Другому, которые европейская культура справедливо числит среди самых важных своих достижений – писано уже не раз и многими. Понятно, в дом, казавшийся таким обжитым, пришли другие и чужие, притом пришли очевидным образом надолго (уж не навсегда ли?), жить стало куда более трудно, непривычно и неуютно.

Такое взрывное увеличение объёмов «чужого» внутри «своего» ставит европейцев перед необходимостью и самим становиться другими. Но они не умеют. Ещё не умеют – несмотря на то, что, казалось бы, не первое десятилетие, даже не первый век этому учатся.

Для нас в этой ситуации, на самом деле, не так уж мало узнаваемого, – при том, что сам Малахов в оценке сходства нашего и западного опыта предельно сдержан.

Некоторое сходство автор, вообще-то, признаёт, – по его словам, оно обеспечено уже простым фактом принадлежности нашей страны «к индустриально развитому миру». Подобно «другим странам условного Севера», она «привлекает трудовые ресурсы из стран условного Юга», и к нам, «так же, как и в европейские государства, тянутся беженцы и соискатели убежища из экономически и / или политически неблагополучных регионов». Далее Малахов вполне категоричен: «на этом <…> сходство России с её европейскими соседями (не говоря уже о Соединённых Штатах и Канаде) заканчивается».

Оно, однако, – и так, и не вполне так. Что бы ни говорили теоретики, есть ещё такая вещь, как непосредственное чувство, возникающее у каждого человека – к какой бы культуре тот ни принадлежал – при столкновении с другим, с иноорганизованным, с чужим. Шок чужого.

Культурная обработка этого непосредственного чувства, направление его в то или иное русло начинается уже на втором шаге.

И вот пока она не началась, – тут мы с нынешними европейцами ближайшие родственники если не по судьбе, то, по крайней мере, по ситуации. Несмотря на то, что к нам мигранты в масштабах, сопоставимых с теми, в каких в прошлом году ворвались в Европу пришельцы с разоряемого войной Ближнего Востока, вроде бы не являлись. Точнее, у нас всё происходило и происходит гораздо более медленно, «ползуче», – однако в нашем случае это значит только то, что «шок чужого» затянулся. Он даже, можно сказать, рутинизировался – настолько, что начал казаться своего рода нормой, – отчего ею, разумеется, не стал.

Мы точно так же, по существу, не умеем жить со своими мигрантами, как европейцы, начиная с 2015-го, – со своими. Не научились. Почитайте хотя бы посты и комментарии на фейсбуке, связанные с недавним сносом в Москве «незаконных» торговых павильонов, – сколько там вылезло ненависти и какого-то совершенно нефильтрованного, беззастенчивого, «пещерного», как говаривали в советские времена, расизма.

«<…> нифига не жалко! – гневно радовался, например, один такой комментатор, особенности орфографии, пунктуации и лексики которого мы сохраняем здесь нетронутыми. – Бомжатник и алкашник, блин вечером просто жесть какая то – одна алкашня тусит и эти еще, „коренные“, из очень и не очень средней Азии. На Соколе бывали? Выходили ночью из метро летом? Там просто 3,14здец – пройти невозможно, там просто променад бл.., задаюсь вопросом – в какой я стране оказался? В каком городе? Я в Фергане? В Бишкеке? В Шымкенте? А сейчас снесли и станет просторно и чисто»[80]. «Если б от этого „коренные“ домой отбыли…»[81], – сочувственно вздыхал ему в ответ другой собеседник.

Ситуации любой степени травматичности и конфликтности (а массовый снос чего бы то ни было, хотя бы и раздражающих многих, но хорошо и издавна обжитых, вросших в естество города времянок – несомненно, и травматичен, и конфликтен), стоит им случиться, – моментально выводят травму чужого на поверхность. Они выявляют, что травма ничуть не залечена, она даже не продумана как следует – просто загнана внутрь, и что больно и обидно всем, вовлечённым в ситуацию. Что люди из той же Средней Азии, прожившие рядом с москвичами, может быть, и все двадцать лет, – так и не стали им своими.

Самое время обратиться к прежнему западному опыту интеграции чужестранцев, переосмыслить его вместе с ними, задуматься над тем, насколько этот опыт – именно в частичной, как выясняется, его применимости – способен пригодиться им и нам.

Для нас тут дело и в том, что – как признаёт и сам автор, – Россия – всё ещё «новая страна иммиграции»: мы лишь относительно недавно, в исторических масштабах, «вступили в ту колею, в которой наши соседи и конкуренты находятся уже более полувека» (если отсчитывать, уточняет он, от первых европейских программ найма иностранной рабочей силы: в Бельгии это 1946-й год, то есть можно говорить уже о семи десятилетиях; в Германии – 1955-й). Характерная особенность отечественной ситуации – не только бедственное отсутствие консенсуса по ключевым вопросам («в российском обществе отсутствует согласие не только относительно необходимости интеграции мигрантов, но и относительно необходимости самой иммиграции»), но и просто крайне низкая её, ситуации, прорефлектированность.

В книге Малахова, пожалуй, впервые на русском языке ситуация вторжения «чужого» в «своё» и необходимости ввести это «чужое» и «своё» в их взаимодействии в конструктивные рамки обсуждается академично, то есть спокойно, в нейтральных интонациях, без публицистической размашистой поспешности и проповеднической страсти. Как одна из областей знания о человеке.

Именно такое спокойствие сейчас важно, как, наверное, едва ли когда-нибудь прежде. Только опираясь на него, мы можем вести взвешенный разговор о том, что тут – при, по всей видимости, неустранимых культурных и прочих различиях между людьми – вообще возможно сделать.

Тем более, что на Западе опыт встраивания «чужого» в «своё» накоплен уже весьма значительный – куда значительнее нашего.

Малахов выстраивает ясную систему представления этого опыта. Прежде всего, он раскладывает проблему на четыре «измерения» – по числу глав книги, двигаясь от теоретического уровня рассмотрения предмета ко всё более практическим: концептуальное, общественно-политическое, нормативное и культурное (одним пунктом) и административно-политическое. Говоря о Западе, к российскому материалу он при этом обращается постоянно.

Он начинает с азов – проясняет и разграничивает исходные понятия: «иммигранты», «мигранты», «репатрианты»; рассматривает, где вообще проходит граница между «местным» /