Прежний шофер, долго работавший у него, оставил работу по возрасту, с шофером, которого наняли следующим, не сошлись в денежных вопросах, после этого Хонда продал машину и стал пользоваться такси. В десять часов вечера он по домофону распорядился, чтобы служанка вызвала такси. Затем сам достал и надел серого цвета тенниску и черный летний пиджак.

Тору куда-то ушел. Служанки недоуменными взглядами проводили восьмидесятилетнего старика, отправившегося на ночь глядя из дома.

Когда машина въехала в парк у храмового комплекса, желание в груди у Хонды переросло в ощущение легкой тошноты. Вот он опять, более чем через двадцать лет, пришел сюда.

Пока они ехали, в душе Хонды кипело отнюдь не влечение. Опершись обеими руками на палку, впервые за день выпрямив спину, он шептал:

— Потерпеть еще полгода. Потерпеть полгода. Потерпеть еще полгода… Если он настоящий…

Но последнее условие, пришедшее ему на ум, заставило Хонду содрогнуться. Если Тору умрет в оставшиеся полгода, до того как ему исполнится двадцать один год, он ему все простит. Только так Хонда с трудом может сносить жестокость молодого человека, как-то незаметно ставшего напыщенным и надменным. Ну а вдруг Тору не настоящий…

В последнее время Хонда часто находил утешение в мыслях о смерти Тору. Униженный, он желал ему смерти, в душе он уже убил его. Когда за грубостью и жестокостью этого юнца явственно проглядывала грядущая смерть — так за слюдяным окошком видно солнце, душа отдыхала, радовалась, просыпались чувства сожаления и прощения. В такие моменты Хонда мог упиваться своей откровенной жестокостью, хотя то было милосердие. Наверное, это были чувства, которые Хонда когда-то постиг в свете, лившемся на пустынные, бесконечные равнины Индии.

У Хонды пока не было признаков смертельной болезни. Давление особенно не беспокоило, да и в сердце не наблюдалось никаких изменений. Он верил, что, вытерпев полгода, хотя бы на день переживет Тору. Какие слезы облегчения, не жалея их, он прольет после внезапной кончины юноши! Перед глупым светом он даже сможет сыграть роль несчастного отца, потерявшего обретенного на склоне лет сына. То была спокойная, пропитанная сладким ядом любовь человека, который знает все, и сносить тиранию в предвидении смерти было своего рода удовольствием. Терпеть деспотизм Тору в минуты, когда его грядущая смерть просвечивает через жестокость, словно сквозь крылышки мотылька. Человек не любит животных, которые живут дольше него. Вас будут любить при условии, что ваша жизнь коротка.

Может быть, Тору тревожило некое предчувствие того, что на линии горизонта, за которой он прежде изо дня в день наблюдал, неожиданно возникнет какой-то неслыханно чудовищный корабль. Точнее говоря, может быть, его злило двигавшее им неосознанное предчувствие смерти. Безграничная нежность затопила сердце Хонды, ему казалось, он сможет полюбить не просто Тору, а все человечество. Ведь он изучал несчастья, уготованные человеческой любви.

Но если Тору подделка… если он будет жить вечно, а Хонде предстоит умереть от этой проклятой старческой немощи…

Хонда понимал, что желание, вдруг проснувшееся в его теле и буквально сжимающее сейчас горло, связано именно с этой тревогой. Если умереть первому придется ему, то каким бы грязным ни было его влечение, он не станет его сдерживать. А может быть, это его судьба — умереть опозоренным, умереть, просчитавшись. Может статься, его ошибка в отношении Тору была ловушкой, уготованной ему судьбой. Если вообще у такого человека, как Хонда, была судьба…

То, что образ мыслей Тору слишком походил на его собственный, по сути, давно внушало ему тревогу. Может быть, Тору уже все прочел. Знал, что будет жить долго, да еще распознал его дурные намерения и строил планы мести за то, что старик, веря в его раннюю смерть, давал ему при этом такое серьезное образование…

Восьмидесятилетний старик и двадцатилетний юноша сошлись сейчас в том бою, где на карту были поставлены жизнь и смерть.

Машина тем временем въехала в темноту ночного сада, где он не был более двадцати лет. В машине, которая, въехав в парк со стороны Гондавара и свернув направо, двигалась по кольцевой дороге, Хонда отдавал приказания, предваряя каждое слово, словно украшая его, назойливым кашлем:

— Дальше. Еще дальше. — Пока они кружили в ночном мраке, в зарослях мелькнула и исчезла светлая рубашка. Сердце забилось в том забытом, особенном ритме. Хонде казалось, что его давние желания все еще лежат тут под деревьями, как груды опавших прошлогодних листьев.

— Дальше. Дальше, — твердил Хонда.

Машина, сворачивая по-прежнему вправо, двигалась вдоль пешеходной дорожки в самой густой части парка позади картинной галереи. Тут было несколько парочек, и освещена эта часть парка была так же скудно, как и раньше. Вдруг в левой стороне появился пучок резкого света. Въезд на скоростную автостраду будто распахнул свои огромные жабры — яркий свет озарил ночной парк, пустынный, словно покинутый зрителями парк аттракционов.

Эта роща с правой стороны — она должна примыкать к картинной галерее слева, но даже купол галереи не просматривался сквозь густо стоявшие во мраке деревья, а их ветви почти перекрывали дорогу, жужжание насекомых, наполнявших это беспорядочное скопление кленов, платанов, сосен и ряды агав, долетало через окно машины даже на ходу. «Это те жуткие комары» — тут и там из зарослей раздавались шлепки: это били облепивших кожу комаров. Хонде казалось, что он был здесь только вчера.

Он велел шоферу остановиться на стоянке возле картинной галереи. Распорядился: «Теперь можете уезжать». Шофер кинул на него взгляд исподлобья. Порой таким взглядом можно испепелить человека. «Можете уезжать», — еще раз твердо повторил Хонда. И, выставив вперед палку, выбрался из машины на тротуар.

Ночью стоянка машин перед картинной галереей была закрыта, об этом извещала установленная сбоку надпись. Въезд преграждала решетка, но в будке охранника свет не горел и, похоже, никого не было.

Убедившись, что такси уехало, Хонда медленно пошел по тротуару вдоль агав. Зеленые с беловатым налетом растения, словно замышляя недоброе, застыли в темноте, ощетинившись колючими листьями. Прохожих почти не было. Только парочка на тротуаре через дорогу.

Хонда дошел до фасада картинной галереи, остановился и оглядел это огромное пространство, в центре которого был он один. В безлунной ночи высилось внушительное здание с куполом и башнями на правом и левом крыле. Перед ним прямоугольник пруда и белеющая терраса, длинный свет фонарей, который отделяет гальку мрака, словно это граница прилива… тень от потушенного прожектора надменно перечеркивает небо над высокой круглой крышей стадиона, а много ниже круги похожего на дымку света от уличных фонарей выхватывают из мрака лишь часть густых ветвей рощи.

Стоя на этой строгой, без малейшего намека на живое чувство площади, Хонда вдруг представил, что стоит в центре мандалы «Чрева».[46]