Так вот, Бетти стала ассоциироваться у меня сразу и с персиковым цветом, и с морозом.

На похоронах Тоби, наоборот, присутствовала только наша семья. Лишних денег у нас не водилось, но того, что было, оказалось достаточно, чтобы привезти тело Тоби и похоронить его — правда, не на церковном кладбище, а на вершине холма, прямо над Волчьей лощиной. Мы и надгробие установили с именем «Тобайес Джордан» и годами жизни.

Узнать дату рождения было нетрудно — её сообщили по запросу в Комитет ветеранов Первой мировой. Заодно выяснилось, что родных Тоби не имел. А вот если бы не наш запрос, в Комитете так бы и не узнали, что он погиб. Кроме того, нам прислали письмо с информацией, когда и при каких обстоятельствах, за какие заслуги Тоби удостоился медали. Но я-то выслушала его собственную версию — официальная для меня почти ничего не значила.

Предав Тоби земле, мы довольно долго стояли вокруг могилы. Молчание казалось очень уместным. Его нарушила тётя Лили. Чем немало меня удивила.

— Я сожалею о том, что поторопилась осудить этого человека, — произнесла тётя Лили, устремив взор куда-то вдаль, словно Тоби не покоился прямо у нас под ногами.

Может, конечно, он теперь в этой дали и пребывал — только мне так не казалось.

Постояв ещё немного, дедушка с бабушкой направились к дому. Тётя Лили, выдвинув, по обыкновению, длинную нижнюю челюсть и поводя головой, последовала за ними. Тогда и папа с мамой собрались уходить. Они меня поцеловали, но с собой увести даже не попытались.

— Пойдём, Аннабель, — сказал Генри, когда стало смеркаться. — Домой пора.

Я не могла уйти — и Генри остался рядом. Вскоре появился Джеймс, который успел сбегать домой. За ним увязались собаки. Джеймс лёг возле могилы прямо на траву. Долго терпел, но в конце концов не выдержал — заговорил про облака. Мы ещё постояли и начали спуск с холма.

Я давно взрослая. Но все эти годы я регулярно хожу к Тоби. Сажусь так, чтобы глядеть на Волчью лощину, и рассказываю про свою жизнь. Мне кажется, что не только Тоби — сама лощина слушает. Что ещё она слышала за столько столетий? Звон лопат, шорох комьев, отрывистые фразы фермеров, роющих волчьи ямы. Отчаянный вой тех, кто попался. Может, думаю я, один волк тоже прибежал, привлечённый запахом привады, но успел затормозить на самом краю и не свалился. Я вижу, как ночь напролёт этот волк мечется над своими обречёнными собратьями. А на заре, заслышав, что идут люди, скрывается в лесу.

Наверно, он, этот волк, разрывался между жаждой мести и инстинктом самосохранения; наверно, у него всё нутро кровоточило. От таких мыслей лощина представляется мне зловещей, какие бы нежные цветы ни распускались по прихоти солнечного света на её склонах. Потому что именно здесь на двенадцатом году жизни я выучилась говорить правду, даже если она ничегошеньки не изменит. Даже если, наоборот, всё испортит. Даже если куда как проще солгать.

Своими мыслями я делюсь с Тоби. И каждый раз добавляю: он не виноват, что отказался от борьбы, потому что сопротивление только принесло бы ему страдания ещё хуже тех, которые он пережил. Я говорю: «Спасибо, Тоби, что дали мне исправить хоть что-то. Вы сдались — это ваш выбор, Тоби; а я все шансы испробовала».

Ветер уносит мои слова с той же лёгкостью, с какой гонит по земле тени облаков. Наверно, считает, важны сами слова, а услышит их кто-нибудь или нет — дело десятое.

По-моему, всё так и есть.