Он смотрит на свой локоть, не поворачивая головы. Жоанна, похоже, уже обработала эту рану. Белой больничной повязки больше нет. Вместо нее какая-то зеленая кашица.

— Что это?

Она отвечает не сразу. Слишком сосредоточена на своем деле. Ему приятно ощущение прохлады, окутывающее его голову и словно распространяющееся по всему телу.

— Компресс из крапивы, — отвечает она наконец.

Он слышит, как она двигается, должно быть, выпрямляется, потому что он снова видит ее над собой.

— Я нашла только крапиву.

— Это плохо?

— Я предпочла бы найти мяту… Чтобы был антисептик…

— А…

— Ладно, хотя бы не будет больше кровоточить…

Она как будто на минуту задумывается.

— Нужен еще уксус для дезинфекции…

Эмиль не может удержаться от улыбки, хотя и понимает, что от этого натягивается кожа на голове, там, где наложили швы.

— Почему ты улыбаешься?

Он удивлен, что Жоанна это заметила.

— Подумал, как я буду пахнуть, когда ты намажешь меня мятой и уксусом.

Он счастлив видеть, что она тоже улыбается.

— Ты будешь здорово отпугивать насекомых.

У нее очень легкий смех. Всегда удивительно слышать, как она смеется. Эмиль прикрывает глаза, наслаждаясь моментом. Они с Жоанной шутят, это такая редкость. Трава под ним мягкая, солнечные лучи касаются его лица, свежий ветерок щекочет ноги.

— Отдохни еще немного, — говорит она.

Он чувствует, как Жоанна поднимается, слышит ее удаляющиеся шаги по траве.

— Который час?

Но она уже исчезла.

Когда он снова просыпается, уже стемнело. Он приподнимается, морщась от боли в локте. На нем по-прежнему кашица. На голове, наверно, тоже. Жоанна сидит поодаль, у дрожащего огонька. Несколько секунд он привыкает к темноте и наконец понимает, что она склонилась над горелкой. Она оборачивается, услышав, как он зашевелился.

— А. Ты проснулся.

— Извини… Я спал как младенец… Уже поздно?

Его часы остановились несколько дней назад. Ему еще трудно привыкнуть жить без расписания. Жоанна пожимает плечами.

— Не знаю… Часов десять, наверно.

Эмиль садится, потом медленно встает. Он чувствует себя гораздо лучше. Отдохнувшим. Успокоенным. Он подходит ближе к горелке.

— Ты, наверно, умираешь с голоду, — говорит он извиняющимся тоном.

— Ничего.

— Что ты нам готовишь вкусного?

Жоанна показывает банку из-под красной фасоли и еще одну из-под кукурузы, валяющиеся у ее ног.

— Подобие чили кон карне без карне.

— Интересно.

Он садится рядом с ней, вытянув ноги, встряхивается.

— Тебе нужна помощь?

— Нет. Уже почти готово.

— Ладно.

Несколько секунд он молчит. Смотрит, как Жоанна медленно помешивает содержимое кастрюльки.

— А эти штуки, когда можно будет их снять?

— Компрессы?

— Да…

— Они высохнут и сами отвалятся.

— Ладно…

— Чешется?

— Нет.

Она пожимает плечами.

— Тогда жди, пока отвалятся.

Снова повисает молчание. Слышен только стрекот цикад и скрежет ложки по дну кастрюльки. Проходит несколько минут. Жоанна выключает огонь, берет пластиковые тарелки и наполняет их своим чили кон карне.

— Держи.

— Спасибо.

Они берут большие ложки, заменяющие им вилки на бивуаке, и принимаются за еду. Деревня абсолютно тиха. Днем, когда они шли, не встретили никого. Им кажется, будто они одни на свете со своими пластиковыми тарелками.

— Я…

Эмиль глотает ложку смеси, прежде чем продолжить:

— Я сегодня перечитал дневник… Но ничего не вспомнилось.

— По-прежнему ничего?

Он качает головой. Жоанна не выказывает беспокойства. Утром она была по-настоящему встревожена, но сейчас вид у нее успокоенный и успокаивающий.

— Может быть, еще вспомнится.

— Или нет.

— Или нет.

— Что было в эти три дня?

Его вопрос застает ее слегка врасплох. Она ставит тарелку за землю, пожимает плечами.

— Ничего особенного… Как обычно…

— То есть?

— Мы шли. Ставили палатку, ели и спали… Как каждый день.

— А.

Он разочарован. Ему хотелось услышать другое. Хотелось, чтобы она обставила черноту в его голове, заменила ее видами, звуками, запахами… Жоанна, должно быть, поняла это по его растерянному выражению. Или по его «а». Во всяком случае, слегка выпрямившись, она начинает:

— Это был конец света — день, когда мы пришли в Люс-Сен-Совёр… Небо было низкое и темное. Гром гремел всю ночь. Ты часами сидел у москитной сетки, глядя на молнии.

Эмиль благодарно улыбается ей. Она не представляет себе, какое это для него облегчение.

— А ты? — спрашивает он.

— Что — я?

— Ты, наверно, испугалась.

Она пожимает плечами все с тем же невыразительным лицом, которое, впрочем, уже не так невыразительно.

— Не особенно.

— Вот как?

— Когда видишь молнии, звук не так пугает…

— О… Так это хорошая новость…

Она кивает и слегка щурит глаза, чтобы сосредоточиться.

— На следующий день было… в общем, как утро после грозы.

— То есть?

Она щурится еще сильнее, подбирая слова.

— После черноты и ветра все кажется ярче, свежее, легче. Понимаешь?

— Да.

— Небо было… как будто сине́е, облака невесомее…

Эмиль не отдает себе отчета, что слушает ее завороженно, смотрит ей в лицо, приоткрыв рот. Он сознает только одну свою мысль: Господи, у нее в голове настоящая поэзия.

— Я собирала цветы по дороге. Ты спросил меня, что это. Это были акониты.

Он открывает рот, но она отвечает на его вопрос, прежде чем он успевает его задать:

— Цветы с длинным стеблем и десятками маленьких сине-лиловых колокольчиков. Ты сказал, что они красивые. Мы… мы пришли в Жедр во второй половине дня, и ты… Ты захотел увидеть мельницы. Ты просто влюбился в мельницы. Они правда красивые, эти старые мельницы из камней.

Он секунду выжидает, чтобы быть уверенным, что она закончила, и