Как я теперь жалею, что не могу воспроизвести ничего из того, что было высказано в тот вечер, какие интересные мысли, какой полет фантазии, блистательное остроумие, философские суждения! Разве я думала тогда, что каждое высказывание любого из них уже была история. Эта печка на следующий день была сфотографирована, и фотография хранилась до первых дней Великой Отечественной войны, но в войну все пропало.

Тема рисунков и высказываний была посвящена имениннице. Шварц изобразил меня и моих зрителей — ребят, орущих «Капа» и бросавших цветы. Весь рисунок расположен был вокруг дверцы печки. Кричевский нарисовал замок, в котором будет жить артистка, и около него собачьи будки с псами, охраняющими замок. Головы у псов были похожи на присутствующих мужчин — очень смешно были изображены Акимов и Дау. Хармс нарисовал памятник, который будет установлен в честь праправнучки Пугачева — это был обелиск: я где-то наверху в хитоне (я тогда помимо театра выступала в стиле Дункан — танцевала в хитоне и босиком) с задраной ногой и рукой над головой, держащей какой-то венец, а внизу толпа (где опять были изображены все присутствующие в тот вечер). Нарисовано необыкновенно остро и смешно. Особенно ядовито он изобразил Кричевского и Хармса. Вейсбрем написал частушки — остроумные и злые. Черкасов живописал себя в виде преклоненного перед именинницей и тоже четверостишие — кстати, себя он нарисовал великолепно. Дау написал чистое и прозрачное стихотворение — не знаю собственное или нет, но подпись была «Ландау».

С печкой же произошла самая обыкновенная история. Очередная уборщица при уборке квартиры в мое отсутствие тщательно смыла все — «чтобы она блестела как новенькая».

Геннадий Гор Из беседы 1968 года

В 1929 году я работал в «Звезде». Часто туда приходил Шварц в сопровождении Матвеева, реже — Олейникова. Они агитировали за стихи Олейникова. Обычно читал его стихи Матвеев. Он был сыном большого партийного работника, друга Зиновьева и Кирова, образованнейший человек, писатель — «Разгром Совнаркома», «Золотой пояс». В то время эта тройка была очень дружна. Матвеев и Олейников к тому же были истинными коммунистами. Сын, как и отец, был близок к Зиновьеву и Кирову, а это уже было плохо. В 37 году отец и сын исчезли. Может быть, Олейникова потянули за Матвеевым.

В Детгизе, которым руководил Маршак, в тридцатые годы создалась весьма неприятная обстановка. Маршак привлекал к писательству самых разных людей, или, как их тогда называли, выдвиженцев. Он и его редакторы правили, или вернее сказать, сами писали за них книги. Так появились «Мальчик из Уржума» Голубевой, «Юнармия» Мирошниченко и многие другие. Став писателями, они позанимали все руководящие посты в Союзе писателей, а Мирошниченко стал секретарем парторганизации. Были, конечно, и талантливые люди, которых привлек Маршак, например, обериуты, но большинство было бездарных. А так как вторые книги за них писать никто не хотел, то они озлобились, и началась травля настоящих писателей. Голубева усердствовала по отношению к Пантелееву, который осмелился покуситься на ее тему — Кирова. Время благоприятствовало этому, и начали убивать лучших. Начали, как тогда казалось, с низов — с Белых, Заболоцкого, Олейникова, обериутов (1). Они подбирались к Маршаку, который стоял наверху. Но он удрал от них в Москву, и этим спасся. Гомункулы всегда ненавидят своего создателя, и это можно как-то оправдать, а со стороны их создателя это была трагическая вина.

Будучи близок к обериутам, Шварц наверняка посещал спектакли театра Терентьева, одного из самых интереснейших режиссеров советского театра. Его театр был даже больше мейерхольдовского. В 37 году Терентьева и Баскакова, который поддерживал этот театр, тоже посадили.

Когда, уже после войны, мы со Шварцем вышли после какого-то спектакля нашего ТЮЗа (кажется, это была инсценировка нашей ленинградской писательницы «Тартарена из Тараскона»), я сказал, что реалистический, бытовой театр отжил свой век. Шварц так странно посмотрел на меня: «А ты что, только сейчас это узнал? Я знаю это давно». Я не театрал, и после Мейерхольда и Терентьева вообще не могу смотреть спектакли современных театров. Судя по высказыванию, Шварц, по-видимому, тоже не очень хорошо относился к мхатоподобным театрам. Кажется, его высказывание звучало так: «Я давно знаю, что психологический и наивно-реалистический театр давно умер, а такой театр, как ТЮЗ, где многое условно, живой, хотя многое в его спектаклях и несовершенно». Но за точность поручиться не могу. Не записывал, да и давно это было.

В 38 году мы переехали в писательскую надстройку на канале Грибоедова. Моя маленькая дочь, ей тогда было шесть лет, заблудилась во всех тамошних переходах и позвонила в первую попавшуюся дверь. Открыл Шварц. Она спросила: «Где я живу?» Шварц вообще очень любил детей, этот вопрос ему очень понравился, и в течение многих лет он вспоминал об этом визите. Он впустил дочку к себе, они с Екатериной Ивановной расспросили ее, кто она, чья, чем-то угостили и привели к нам.

— Сразу же после войны собирались вещи для детского дома, — вступила в разговор жена писателя. — Я зашла к Шварцам. Евгений Львович сказал, что у них сейчас ничего нет, все разворовали. Я говорю, что дают всякую всячину — кто полотенце, кто еще что. У нас ничего нет, сказал Шварц, и обещал с получки купить что-нибудь. И действительно, примерно через неделю принес шикарные перчатки и шикарное кашне и дал еще 700 рублей. Это подчеркивает его доброту и непрактичность. Другие давали всякое барахло, а он купил прекрасные вещи, даже не подумав, что они не дойдут до детского дома, что их перехватят те, кому мы эти вещи передадим. Или еще — уходила на пенсию наша паспортистка. Давали по три, по пять рублей. Когда я пришла к Шварцам, он дал — 60.

— В году 48-49-м на Ленфильме состоялось заседание художественного совета совместно с писателями. Стоял вопрос о принятии сценария очень слабенького писателя Люфанова. Он в свое время скомпрометировал себя, во времена 30-х годов, этим воспользовался Друзин, человек намного хуже Люфанова, и выступил, сказав, что Люфанов недостоин ставиться и т. д. Тогда выступил Козаков и сказал, что он тоже не очень хорошо относится к Люфанову, и его сценарий ему не очень нравится, но человек находится в тяжелом материальном положении (у него большая семья), и почему бы не принять его сценарий, раз он написан. Шварц тоже поддержал Люфанова. Козаков был человеком великолепным — он был активно-добрый, а Шварц — пассивно-добрый. Но и тот и другой не выносили несправедливости. А здесь была явная несправедливость. Человек провинился давно, сейчас он совершенно безвреден, выступает сволочь и ханжески поливает его. И они встают на его защиту.

В Союзе был просмотр и обсуждение «Золушки». По-видимому, мое выступление понравилось Шварцам, и особенно Екатерине Ивановне, больше других. Ко мне она относилась очень хорошо. Мы с 46 года жили в Комарово, но стеснялись злоупотреблять шварцевским гостеприимством. У них всегда было много народа. Поэтому виделись реже, чем это было возможно. А вообще, я Шварца прозевал. Я несколько раз смотрел довоенную «Тень» и не понял. Мне казалось это подражанием Шамиссо.