– Проходи, Зина, проходи да раздевайся. В ногах правды нет, – проговорил он миролюбиво, но в то же время сдержанно, чтобы не демонстрировать до поры до времени свою радость. Это уже будет суета, а Зинаида суеты не любит.

– Че, все пьянствуешь, галюзина? – сказала жена вторую из любимых фраз и села на деревянный диван: не на табуретку же садиться хозяйке, обладающей всеми законными полномочиями.

– Не, Зина, что ты, это дело я бросил – некогда…

– Некогда ему, – хмыкнула супруга, – дуру из меня он делает, видали? А что это, водица святая у тебя на столе-то?

Феофан внутренне поежился: вот приперся Витька некстати. Действительно, водка на столе… Как тут отвертишься.

– Ей-богу, в рот не взял, – сказал он чистосердечно, и Зинаида как будто поверила. Разве соврешь ей, коли насквозь видит?.. Бесполезно, проверено тыщи раз.

– Ладно, посмотрим-поглядим, чего из тебя дальше попрет. Время у нас имеется, посмотрим… – Она встала, поправила куртку, пошла уверенной и валкой походкой по избе. Когда проходила мимо, Феофан почувствовал запах духов. Зинаида душилась редко, только в самых торжественных случаях. Значит, готовилась перед тем, как идти к нему. Хорош-шо-о!

– Ну-ко, порасскажи, дорогой супружничек, как ты без меня жил да поживал, с какими зазнобами кувыркался? – пропела Зинаида с той интонацией, с какой обычно начинала крупную ссору.

Феофан не счел нужным на это отвечать, промолчал. Иначе пришлось бы доказывать, что не верблюд.

Жена тем временем внимательно проинспектировала комнату, не нашла, вероятно, следов присутствия соперниц, присела к столу, оглядела Феофана прямым и твердым взглядом.

С ее мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на ее взгляд, человеком, что-то происходило. Вот сейчас, к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.

– Овец-то всех небось заморил? – спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, – с овцами все в порядке.

– Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, – заулыбался Феофан.

– Так-та-ак… – Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить бросил…

– Ну ладно, – сказала она небрежно, – посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вон читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…

Феофан поднял голову, глаза его посветлели.

– Не ворону, Зина, а лебедя!

– А что, большая разница?

– Да есть маленько…

– Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?

– Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.

– Хым, – сказала жена с едкостью, – сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.

Феофан сморщился и отвернулся, вздохнул:

– Да вот, дернуло меня, по глупости как-то вышло… Зинаида обрадовалась: разговор пошел так, как ей хотелось.

– А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?

Феофан не ответил, только рукой махнул – и все.

– Ладно, – сказала жена, – черт с тобой! Все равно тебя не изменишь теперь. – В голосе ее звучали примиренческие нотки. – Иди показывай, что ли, своего калеку.

6

Феофану Павловскому эта зима принесла не холод – его он как-то и не замечал совсем, – а необычную, насыщенную жизнь, наполненную неведомыми раньше ощущениями. В ней было многое, в этой жизни: радость познания нового, не испытанные прежде заботы, в ней было больше светлых дней.

А главное, с ним в эту зиму жили два существа, которых он любил: жена его Зинаида и лебедь. Появился интерес, даже азарт к жизни.

В кузницу к нему в последнее время все чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать язык. Феофан рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Павловский задавал вопрос:

– А вот, хоть к примеру, мужики, где, вы думаете, лебеди зимуют?

– Твой-то знаем где, – усмехнулись мужики.

Феофану это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.

– Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят, летят, а куда, и не знаем.

Мужики посмеивались, предполагали:

– В Крым, наверно, – туда все летят. Вон у меня женка, замучила, хочу, говорит, в Крым, зараза…

Феофан веселье поддерживал, но разъяснял все толком, как полагается человеку сведущему:

– Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например в Алжире, Тунисе, Марокко. Собирается их там мильоны. Там корма много и тепло.

– Вот где с дробовкой-то посидеть, – мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник. – На заряд штук пять положишь, не меньше.

– Так тебя и пустили в Африку, – сомневались мужики. – Там, считай, одни миллионеры и охотятся. Ты что, миллионер?

– Не, не скопил еще деньжат, но…

– Вот и сиди со своей пукалкой, африканец, – зубоскалили над Небоженковым.

Васька и сидел. Курили дальше.

– Ты своего-то как назвал? – спрашивали у Феофана в который уж раз.

И Павловский охотно отвечал:

– Да Сваней, – и радостно посмеивался. Кое-кто недоумевал: что за имя такое? Ну Ваня – понятно. Но Сваня? На этот вопрос отвечать было особенно приятно, и Феофан оживлялся.

– На европейских языках, ребята, почти, можно сказать, на всех, я проверял, лебедь называется «сван». Почему? Черт его знает почему! Но сван – и все! Хоть тресни. Ну что, назвать Сван? – Феофан тут разводил руками и делал пренебрежительно-недоумевающее лицо. – Так это всем уж приелось в Европе. А Сваня – все же больше по-нашему, правильно, мужики?

Мужики соглашались и изумлялись полиглотству и европейской широте познаний Феофана Павловского, родного их односельчанина.

По вечерам с женой было то же самое. Зинаида привыкла к Сване, привязалась к нему, как к собаке, и ее интересовало все.

– Фань, – просила она растолковать, – почему эт у лебедей ноги сзади? Так же ходить тяжело. Вон как переваливается… Что, нельзя посередке было отрастить?

– Понимаешь, – терпеливо разъяснял Феофан, – это чтобы в полете ноги не мешали, не тормозили полет. Вишь, как они далеко летают. Сколько сил-то нужно! А ходьба – это же не главное. Плавать тоже легче, когда ноги сзади.

Что-то в этих объяснениях Зинаиду устраивало, что-то нет.

– Слышь, Фань, – интересовалась она, – а правда, что если подругу в полете убьют, то и друг ее тоже на землю сиганет, разобьется, значит?