бесчувственна к восходам и заходам.

И не пьянит луна морозным медом

глубин души, где темень гробовая.

Но за тебя шел бой когтей и лилий,

звериных смут и неги голубиной,

я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.

Так хоть бы письма бред мой утолили,

или верни меня в мои глубины

к потемкам, беспросветным до могилы!

Туринский голубь с нежными зрачками

к тебе летит посланцем белоперым,

как дым костра, сгорая на котором

я заклинаю медленное пламя.

Пуховый снег над жаркими крылами,

вскипая, словно пена по озерам,

жемчужно стынет инистым узором

в саду, где наши губы отпылали.

Погладь рукою перышко любое —

и снежная мелодия крылато

весь мир запорошит перед тобою.

Так сердце от заката до заката

боится, окольцовано любовью,

не вымолить тебя, моя утрата.

Я прянул к телефону, словно к манне

небесной среди мертвенного зноя.

Пески дышали южною весною,

цвел папоротник в северном тумане.

Откуда-то из темной глухомани

запела даль рассветною сосною,

и, как венок надежды, надо мною

плыл голос твой, вибрируя в мембране.

Далекий голос, нежный и неверный,

затерянный, затихший дрожью в теле.

Такой далекий, словно из-за гроба.

Затерянный, как раненая серна.

Затихший, как рыдание в метели.

И каждой жилке внятный до озноба!

Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю.

Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею!

Январь мой ночь от ночи холоднее,

и нет потемкам ни конца ни краю.

Где звездами цветет земля сырая

между твоей любовью и моею,

там первоцветы плачутся кипрею

и круглый год горят не отгорая.

Топчи мой луг, плыви моей излукой

и свежей раны впитывай цветенье.

В медовых бедрах кровь мою баюкай.

Но торопись! В неистовом сплетенье

да изойдем надеждою и мукой!

И времени достанутся лишь тени.

Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки,

ответный смех отчаянье встречало.

Твое презренье было величаво,

моя обида – немощней голубки.

Мы выплыли, вдвоем в одной скорлупке.

Прощался с далью плач твой у причала.

И боль моя тебя не облегчала,

комочек сердца, жалостный и хрупкий.

Рассвет соединил нас, и с разгону

нас обдало студеной кровью талой,

разлитой по ночному небосклону.

И солнце ослепительное встало,

и снова жизнь коралловую крону

над мертвым моим сердцем распластала.

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,

весь белый свет, одетый серой тенью,

тоска по небу, миру и мгновенью

и новый вал ударом многотонным.

Кровавый плач срывающимся тоном,

рука на струнах белого каленья

и одержимость, но без ослепленья,

и сердце в дар – на гнезда скорпионам.

Таков венец любви в жилище смуты,

где снишься наяву бессонной ранью

и сочтены последние минуты,

и, несмотря на все мои старанья,

ты вновь меня ведешь в поля цикуты

крутой дорогой горького познанья.

Мне страшно не вернуться к чудоцветам,

твоим глазам живого изваянья.

Мне страшно вспоминать перед рассветом,

как на щеке цвело твое дыханье.

Мне горько, что безлиственным скелетом,

засохший ствол, истлею в ожиданье,

неутоленным и неотогретым

похоронив червивое страданье.

И если ты мой клад, заклятый роком,

мой тяжкий крест, которого не сдвину,

и если я лишь пес, бегущий рядом, —

не отбирай добытого по крохам

и дай мне замести твою стремнину

своим самозабвенным листопадом.

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, —

ты спишь во мне спокойно и устало.

Среди змеиных отзвуков металла

тебя я прячу, плача и целуя.

Тела и звезды грудь мою живую

томили предрешенностью финала,

и злоба твои крылья запятнала,

оставив грязь, как метку ножевую.

А по садам орда людей и ружей,

суля разлуку, скачет к изголовью,

зеленогривы огненные кони.

Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,

какие скрипки плещут моей кровью!

Далек рассвет – и нет конца погоне!

Дон Перлимплин.

Белиса.

Маркольфа.

Мать Белисы.

Первый дуэнде.

Второй дуэнде.

Комната в доме Перлимплина. Зеленоватые стены, темная мебель. В глубине сцены балкон, с которого видно балкон Белисы.

Перлимплин в зеленом камзоле и белом парике в буклях. Маркольфа, как и полагается служанке, в полосатом платье.

Перлимплин. Да?!

Маркольфа. Да.

Перлимплин. Но почему «да»?

Маркольфа. А потому.

Перлимплин. А если «нет»?