Согласно лагерной регламентации, над входной дверью горел прожектор. Ни одно здание, будь то обитаемое или пустующее, не оставалось на ночь без наружного освещения. Лампа была очень яркая. Вокруг нас клубились насекомые, их траектории шалели после стычки с ослепительным стеклом. Так мы и разглагольствовали вчетвером, разбившись на две группы, среди гуда и ударов пядениц. С другой стороны барака, теперь совсем рядом, вопил безумец. Он сотрясал скрипящее препятствие, вопил, хныкал.

— А она? — спросил полицейский, отгоняя норовящую ударить его по щекам огромную бабочку.

— Она это кто?

Кивком головы полицейский показал на Элиану Хочкисс.

— Ты знаешь, кто это?

— Да, — сказал я. — Забыл было, но теперь знаю.

— А, — сказал он.

— Мы были когда-то знакомы, — объяснил я. — Это подруга детства.

Совсем рядом кричал безумец.

Из-за всех этих вопросов я как-то судорожно потел. Я не мог больше скрывать своей гордости тем, что рядом со мною подруга детства, всем сердцем привязанная ко мне женщина, прекрасная, как постэкзотическая героиня, такая трогательная, такая привлекательная, в то время как лагерь 21 тонул в послеполуночной ночи и близился конец моей жизни заключенного и вообще моей жизни.

— Глупо, — сказал полицейский, возвращая мне бумаги.

— Что? — спросил я.

— Ничего, — сказал он.

Закончил беседу и второй. Они обменялись с Элианой Хочкисс несколькими фразами, ни одна из которых не долетела до моих ушей.

Полицейские позволили нам открыть дверь. Она оказалась не заперта. Она не скрипела. Под нашими шагами потрескивал пол. Я вошел в пустое здание вместе с Элианой Хочкисс и облачком пядениц. Через зарешеченные окна общей спальни внутрь ручьями лился свет с улицы. Единственной плотиной белым лучам уличных фонарей служили металлические решетки. Кровати оказались расставлены как в больничной палате. Они были примитивны, но шире откидных коек и без второго яруса. На некоторых уцелели соломенные тюфяки. В воздухе ярился резкий запах мочи и затхлости. Элиана Хочкисс пошла открыть несколько окон, потом вернулась ко мне.

Мы уселись бок о бок на одну из кроватей.

— Прижмись ко мне, — сказала она.

— Простите, — сказал я. — Я снова не помню вашего имени.

— Какая разница, — сказала она.

Совсем рядом с нами застонал безумец.

Теперь его было видно. Теперь он был на виду. Он стоял посреди улицы, как раз перед нашим бараком. Он прижимался к беспорядочному нагромождению колючей проволоки и брусьев. Подвешенная чуть подальше к кабелю лампа отбрасывала его тень на стены спальни. Из-за скрежета проволоки возникало впечатление, что он равномерно раскачивается. Вопил и жестикулировал он отнюдь не все время. Было слышно, как он подолгу что-то бурчит и сопит, а иногда даже тихо-тихо напевает себе под нос.

В спальню потекли запахи влажной травы, ржавчины. Объявились в помещении в свою очередь и инспекторы. Открытая дверь порождала сквозняк.

Теперь инспекторы были неподвижны, бездеятельны.

Тот, который опрашивал Элиану Хочкисс, расположился на тюфяке в десяти метрах от нас, уселся, скрестил руки на животе, как неграмотный на автобусной остановке. Второй повернулся к нам спиной. Нас задевала его тень. Он на самом свету облокотился на раму и рассматривал уличный спектакль, колючую проволоку посреди улицы, безумца, который мурлыкал про себя лагерную песенку, а потом терял терпение и начинал по-совиному ухать.

Я прижался к Элиане Хочкисс. Когда мог, я старался не открывать глаза. Она шептала мне на ухо, так чтобы только я мог расслышать ее слова, но я был слишком взволнован, чтобы перевести ее шушуканье на язык. Я не понимал ничего из того, что она мне поверяла. Больше всего мне хотелось прижаться к ней. Кажется, в какой-то момент я даже обнял ее. Кажется, мы даже обменялись ласками. Она оставалась кротка к моим несуразностям. Все происходило будто во сне.

Время от времени к нам подходили полицейские. Они приказывали нам встать, они устанавливали наши личности, они проверяли документы, они нас расспрашивали. Им хотелось знать, почему мы назначили друг другу свидание в пустой спальне. Они спрашивали меня, специально ли я в своих ответах смешал даты моего выхода из лагеря и моей кончины. Они уговаривали признаться, действительно ли я знаю, сколько времени осталось до моего освобождения или до моей смерти. Подчас они копались в наших карманах, подчас изымали финку десантника, которую носила на себе Элиана Хочкисс, подчас возвращали ее и оставляли нас в покое. Закончив наконец нам мешать, они отошли в глубь спальни. Мы оставались омытыми живым и мертвенно-бледным уличным светом, совсем как нормальные люди под живыми и мертвенно-бледными лучами луны.

Когда безумец не кричал, я придвигался к Элиане Хочкисс, а когда кричал, придвигался еще ближе. Я прижимался к этой женщине, имя которой отказался ранее удержать.

Иногда я, запинаясь, лепетал какую-то фразу. Бормотал о своих планах мести.

Она заверяла, что этим займется. Не беспокойся, говорила она. Я этим займусь. Помогу тебе пройти с той стороны. Сделаю так, что ты выйдешь, не теряя времени. И прямиком отправишься в Сити. Вот и все.

Мне кажется, что к концу мы улеглись друг на друга. Не знаю, не для того ли, чтобы совокупиться, не ведаю, не составляли ли мы единое целое, как в крохотных прибаутках, которые я некогда так любил писать или читать, или как в моих снах. Во всяком случае, оказавшись на мне, она затеяла игру со своим десантным ножом и мною. Это не могло продолжаться долго. Она слегка меня подавляла, она подхватывала мои идиотические движения своим телом, она сносила мои липкие от пота руки у себя на спине. Поза уж всяко напоминала любовную. Мы шептали на ухо друг другу идиотские обещания, как то: отыскать потом друг друга во внешнем мире, в совсем близком Сити, в наших снах. Она говорила, чтобы я успокоился, она уверяла, что все вот-вот кончится, что жуткое ожидание не продлится, что это теперь уже вопрос каких-то минут, а не дней.

Безумец поносил шипы проволоки. Я его больше не видел, но по-прежнему замечал на стене отбрасываемую им тень. Иногда он напоминал попавшую в паучью сеть огромную пяденицу, явно не способную оттуда высвободиться, но решившую скандалить до самой смерти или до зари.

Больше я ни о чем не помню и не желаю обо всем этом говорить, говорит Дондог.

Последнее, что я уловил, была фраза. Ее голос был надтреснут из-за нежности или усилия. Она бормотала, как все хорошо, что вот-вот наступит конец. Я не знал, верить ли, но мне нравился ее голос.

Ну вот, вот и все с Элианой Хочкисс. И с лагерями.

Вот и все с лагерями.

Вокруг Джесси Лоо неистово раскачивались орлиные перья и, чуть ли не горизонтально, высушенные ласочьи головки. Они крепились ремешками к железному венцу шаманки. Джесси Лоо услышала, как они шуршат, отскакивая от стен, и испустила хриплый крик — последний в своем трансе.