На подшефной территории, как и некогда в сборочном цеху, везде царил жуткий беспорядок, все раскидано-разбросано, никакого учета и контроля. Около котельной, которая обслуживала еще и поселок, отходов собралось видимо-невидимо. Гектары раскройного цеха просто покрыты непроходимыми горами опилок. С точки зрения режима это вызывало постоянные претензии проверяющих: весьма огнеопасно, часто начинало произвольно тлеть. А то и возгоралось от различных мелких шалостей и пакостей заключенных. Помимо опилок, повсюду масса других отходов, которые все скапливались и скапливались. Этакие авгиевы конюшни, которые мне предстояло убрать.

Разбор завалов я начал с сортировки деревянных отходов, оказалось, что определенную часть горбыля можно использовать в производстве для мелких деталей. А что нельзя, я отправлял в котельную. Конечно, куда проще бросить в топку лопату угля – тепла будет куда больше, но я ввел строгий контроль за его использованием, ввел практически запрет на расход. И сразу видимая экономия средств.

Затем я начал наступать на опилки, внес несколько рацпредложений, даже нашел покупателей, которым отправил сто или даже больше вагонов прессованных опилок. Общий экономический эффект от моих нововведений составил несколько миллионов рублей, то есть, если я и нанес своей спекуляцией ущерб стране, теперь с лихвой его покрыл.

Я полностью освободил территорию от отходов, и поселок реально начал испытывать дефицит дров. Ведь раньше грузовик древесины вывозился за ворота зоны всего лишь за бутылку водки! На меня даже обозлились, но я продолжал делать свое дело. За внедрение рацпредложений я получил грамоту министра внутренних дел Мордовии и ряд патентов. А не будь я заключенным, то представили бы к званию заслуженного рационализатора РСФСР. Но очень большое денежное вознаграждение – порядка 10 000 рублей – мне все-таки перепало. И на воле оно мне весьма пригодилось.

Так начался второй этап моего восхождения. Опять большинство цехов стояло, а у меня все работало без сбоев. Опять руководство выпрашивало у меня дрова «для мерзнущих детишек» и солярку для «простаивающего сельского транспорта». Опять мои работники питались лучше остальных, имели больше чая и прочих доступных благ. Опять я оказался на высоте.

Надзорслужба относилась ко мне с почтением, как-никак авторитетное лицо, да и человек приличный. Разве что один толстый и доставучий мордвин, стоящий на вахте между жилой и рабочей зонами, иногда доманывался:

– А, Айзеншпис, начальничек блатной… Стой, стрелять буду!

– Да, начальник, а чего стоять-то?

– А того! Сейчас я тебя раздену. Почему в шапке неустановленного образца? Почему ботинки перешиты?

Лицом багровеет и звонит завхозу:

– Беги, неси стандартную одежду.

А пока ее несут, издевается надо мной. И получает удовольствие. Сегодня он старший, выше только дежурный начальник. Вдобавок все по уставу: одет я действительно не по форме.

– Ну, давай, переодевайся!

А я уже знаю, что через пару дней он придет извиняться с несколькими пачками чая:

– Не обижайся, это я для формальности.

Пока я налаживал производство, периодически писал ходатайства о помиловании. Хоть на зоне жил я, может, и неплохо, а на воле все равно лучше. Даже сравнивать странно. Мама тоже постоянно предпринимала отчаянные попытки вызволить меня раньше срока. Но все они отклонялись, мне ведь уже один раз снизили приговор на год. Дважды такое происходит редко. Мне отказали после пяти и шести лет. Через семь с половиной я отрядил еще одно прошение: под ним подписался сам министр МВД Мордовии, начальник зоны, наблюдательная комиссия при поселковом совете. По опыту я знал: отказ обычно приходит быстро. Если же рабочий комитет по рассмотрению ходатайств о помиловании выносит просьбу зэка на высокую комиссию, есть неплохой шанс. И вот тогда уже эта процедура длится долго, пока ее рассмотрят под личным предводительством Председателя Верховного Совета РСФСР, пока отпишут резолюцию. Поэтому, отсчитав месяц, а затем и второй, я очень сильно занервничал. Я в нетерпении ждал решения, и, пока я заведовал производством, это как-то отвлекало. А когда ничего не делал, мою голову будоражила мысль о надвигающейся свободе, я ведь практически не сомневался, что она скоро грядет.

Этот песенный жанр в его сегодняшнем виде меня совсем не трогает, он слишком адаптирован к эстраде. И вообще, почему стиль тюремной романтики называют шансоном? И я, тонкий, творческий, эмоциональный, имеющий опыт прослушивания разной музыки, ощущаю его искусственность и пластмассовость. Мне ведь встречались музыкально одаренные заключенные, которые брали за душу своими песнями. Бывало, идет «Столыпин», и из клетки поет мальчишка – хороший голос, правильный слух и потрясающая искренность. И пройдя через тяжелые испытание судьбы, долгие годы находясь в центре уголовной жизни, прочувствовав ее каждым нервом, сейчас могу сказать одно: нет в нынешнем блатном шансоне правильности чувств, искренности надрыва, непосредственности и натурализма, который я слышал в зоне. Я вообще считаю, что на воле эти песни даже вредны, ибо способствуют излишней романтизации тюрьмы и зоны. Нет там ничего хорошего, ничего такого, к чему стоило бы стремиться. Да, это колоссальное испытание характера и силы духа, но упаси вас небо от подобных испытаний.

А вообще-то истоки тюремной песни ближе к сталинским временам, когда наряду с отпетыми уголовниками по зонам сидело много политзаключенных и просто случайных людей: опоздал на работы, подобрал колосок. Вот среди этих невинных жертв репрессий и находились настоящие музыкальные таланты, и лучшие песни слагались именно тогда. Ну а нынешние коммерческие «страдания» никуда не годятся, просто расхожий жанр. Но на чувствах играет удачно, ибо 30 процентов населения страны прошло через тюрьму. И немало, как это ни странно, ностальгирует по этим «похождениям».

И вот как-то вечером мы с приятелем тусовались на плацу, где обычно происходит поверка. Кстати, а вы знаете, что понятие «тусоваться» пришло из блатного жаргона? Это значило «ходить туда-сюда» по дворику, камере или иной маленькой локальной территории. Наверное, произошло от карточного термина, когда на 60 метрах гуляют человек 30, так просто не пройдешь, придется лавировать. Уже в 90-е годы это слово вошло в лексикон вольных, и образовалось ныне известное всем «тусовка». В общем, вдруг подбегает шустрый шнырь с вахты:

– Эй, тебя зовет начальник. Поторопись.

Я вздрогнул. А знаете почему? Да опять-таки моя обостренная интуиция. Несколькими минутами раньше по асфальтовой дорожке от вахты прошел начальник спецчасти. Ну прошел и прошел, хрен его знает зачем. А тут я врубаюсь, что наверняка он принес какое-то известие. Начальник спецчасти – нормальный мужик, майор, племянник начальника колонии. Наши отношения как минимум нормальные и деловые, друг другу по возможности помогали. Сначала я почти побежал, а потом слегка сбавил темп: «А вдруг новости безрадостны. Какой же это будет облом… Нет, да мне особо и не хочется на волю. Мне и здесь неплохо…». Но когда я зашел на второй этаж, откуда просматривалась изрядная часть зоны, и увидел довольную физиономию начальника спецчасти, я почти возликовал. Сейчас мне скажут что-нибудь приятное, я не сомневаюсь! Наверняка снизили срок. На год? Или…