«В допрежние времена Зубцовский уезд был тем славен на всю Россию, что отсюда выходили наилучшие пастухи. Невозможно сказать, почему именно в этой, юго-восточной части Тверского края постоянно рождались мальчики, как будто нарочно приспособленные к пастушескому труду; впрочем, равно́ непонятно, что такое пастух высшей квалификации, – вроде бы знай себе наблюдай за стадом, пощелкивай кнутом, наслаждайся природой и матерись; наверное, наши предки имели в виду искусство игры на свирели и дар на бережение от сглаза и загово́р.

Нынешние зубцовские пастухи давешним не чета. Лет пять тому назад в соседнем колхозе «Передовик» закупили сто двадцать голов молодняка и поставили над ними супругов Забиякиных, Тамару и Константина, которые прежде работали на зерносушилке и еще прежде в составе полеводческого звена. На свирели они не играют, даром на бережение от сглаза и заговор не владеют, – только материться они мастера, и, видимо, по этой причине молодняк у них часто плутает по перелескам, пасется на зеленях, ломает ноги и обжирается лебедой.

Правда, характер местности тут таков, что и человек, если он выпивши, запросто ногу сломит, не то что безмозглые телочки и бычки. Дорога от загона под деревней Выселки до загона, устроенного в чудесной сосновой роще, идет по-над быстрой речкой с крутыми, скалистыми берегами, и как дорогу ни огораживай жердями или немецкой колючей проволокой (этого добра у нас с войны множество встречается по лесам), никогда сезон не обходится без того, чтобы не перекалечилась какая-то часть скота. К тому же дорога в одном месте минует клеверное поле и нужно держать ухо востро, чтобы молодняк не наелся этой культуры, от которой неминуемо наступает коровья смерть. Для такого случая Константин носит в своей парусиновой пастушеской сумке преострый нож и забивает несчастную животину на мясо, пока она не сдохла своей смертью и не нанесла колхозу разорительный недочет; он моментально перерезает корове горло и в течение примерно четверти часа спускает кровь. Тамара этого зрелища не выносит и сразу уходит в лес, а Константин такой выродок, что даже не прочь выпить стакан-другой парной крови из эмалированной кружки, после чего на него бывает страшно смотреть – так ужасны его окровавленные губы, зубы и кончик носа, заехавший несколько набекрень. Зато он здоров, как боров, и никогда не болеет, даром что пьет паленую водку, которой потихоньку торгует одна старая ведьма из Выселок (шестнадцать рублей бутылка), и бывает, опившись, часами валяется на снегу.

С начала мая по конец октября, когда колхозное стадо переводят на зимнее содержание, Забиякины живут в вагончике на колесах, к которому приделаны металлические ступени, а поблизости стоят дощатая уборная и будка для беспородного и чрезвычайно злобного кобелька. Помещение у них непросторное, но вполне пригодное для житья: тут есть две железные кровати, стол, два стула, электрическая плита, печка-буржуйка на случай холодов и маленький телевизор, который когда показывает две программы, а когда не показывает ничего. Если телевизор показывает, Забиякины смотрят его до последнего, из-за чего на другой день выгоняют скотину чуть не в десятом часу утра. Если не показывает, – укладываются и молчат. Впрочем, в другой раз они могут и поговорить; разговор их нелепый, отрывистый, например:

– Том, чего у нас на обед?

В ответ ни звука.

– Том, а Том!

– Ну чего?!

– Ничего! Я говорю, чего у нас на обед?

– А то ты не знаешь!

– Опять картошка без ничего?

– Нет, гусь с яблоками!

– А чего ты злишься-то?

– Я не злюсь. А ты чего злишься?

– И я не злюсь.

(Питаются они действительно скверно, так как колхоз постоянно задерживает зарплату, но когда появляются деньги, объедаются тушенкой с рожками и выпивают, причем приблизительно наравне.)

На сей сравнительно мирный манер сосуществуют Забиякины не всегда. Иной раз Тамара точит Константина так долго и язвительно, что он не выдержит и огреет ее кнутом. Иной раз Константин отправится в Выселки за водкой к обеду, но по пути ненароком выпьет всю бутылку, и Тамара гоняется за ним со сковородником вокруг вагончика, покуда ноги не устанут ее носить.

Так проходит лето. Потом стадо переводят на зимнее содержание, супруги Забиякины с неделю лазят по опустевшим дачкам, сбывают добычу скупщику краденого Воронкову, который держит в округе два продовольственных ларька, и отбывают в одну дальнюю деревеньку с неприличным названием – зимовать. Шут их знает, что они делают долгих шесть месяцев, когда у нас снегу наметает по самые подоконники, сумерки наваливаются в четвертом часу пополудни… – и делают ли что-нибудь вообще.

А ведь в библейские времена пастухи были пророками и волхвами, в Средние века им являлись святые и сама Матерь Божья, в эпоху энциклопедистов они вдохновляли поэтов, музыкантов и живописцев, так что даже народилось целое художественное направление – пастораль. Еще сто лет тому назад русское пастушество выдавалось нашей литературой за образец соединения человека с природой, высокого лиризма, по-настоящему гармоничного существа. У Чехова в «Свирели» пастух выведен прямым мыслителем с уклоном в апокалиптическое, то есть истинным философом, вроде Шопенгауэра, который настаивал на том, что в этом мире почти никого нет, кроме идиотов и дураков... И вот на тебе: на рубеже XX и ХXI столетий место этих серафимов занимают наши супруги Забиякины, Тамара и Константин. Боже святый, какой регресс! Боже святый, святый и крепкий, святый бессмертный, – куда идем?!

Кстати заметить, специфика наблюдательности такова, что поглазеешь с полчаса на вооруженное восстание в городе – и спать хочется, а углядишь таракана в туалете Исторического музея – и вдруг нагрянут космические думы о смысле и значении бытия. То есть на мелком примере с четой тверских пастухов неожиданно выясняется, что человечество сильно сдало, по крайней мере, за последнюю сотню лет, и это заключение вызывает острый интерес к вопросу – куда идем? А идем-то скорей всего к всесторонней деградации человека как естественно нравственной и мыслящей единицы, к упадку по всем статьям, за исключением частного благоденствия, которое обеспечивает научно-технический прогресс с таким, впрочем, катастрофическим запозданием обслуживающий настоящие интересы, что нынешним недоумкам совсем ни к чему сотовый телефон. То ли на нас какое затмение нашло, вроде внезапной амнезии, то ли человек исчерпал положительную энергию и мало-помалу клонится к маразму, как к нему клонятся слишком пожившие старички. Больше всего похоже на то, что род людской лет так сто тому назад переступил ту нечувствительную черту, за которой начинается необратимое движение по наклонной к умиротворению, опрощению, крайней узости, вообще к обыкновенному, пошлому мещанству, хотя и сохраняющему цивилизованную физиономию, а все им руководит физиологический интерес. Такой огорчительный декаданс тем более вероятен, что человек-то эволюционирует, а эволюция – это культивирование уродств; родится от волка детеныш с куцыми ногами – потом выйдет такса, появится у фельдмаршала Кутузова внучок с дурными наклонностями – потом будет майор, который продает противнику боеприпасы, не знает уставов и насилует детвору.