Внизу было много людей. В форме и без. Они бегали, ходили, топали, кричали, таскали жуткие пластиковые мешки. Мороз активно и по-свойски с ними общался, что-то рассказывал, показывал и даже командовал.

Меня наскоро допросил небритый мужик в мятом костюме и несвежей рубашке. Он похмыкал и пообещал проверить «какой такой подарочек организовали кондитерская фабрика и агентство „Каре“

Где-то звенел Элин голосок. Дети переживают стрессы легче, чем думают взрослые. Для нее все это стало страшной сказкой с хорошим концом. Относительно хорошим, потому что Киру под белы руки увели в ментовский газик, а Алевтину Израилевну, обколов лекарствами, погрузили в машину «Скорой помощи». Даже на носилках она твердила «Хде Вихтог?» и «Ягих, ты не в Пагиже?» Кира каким-то расчудесным образом успела нанести на лицо свежий макияж, переодеться, и победно улыбалась невесть откуда взявшимся телекамерам, словно говоря: «Проживу без короля». Бумагу так и не нашли.

* * *

Бумагу так и не нашли, а вернее, о ней просто забыли. В процессе разбирательства всплывало, конечно, что убийца искал некий договор, но поисками его в доме так никто и не занялся.

На короткое время, после того, как оттуда увели Киру, мы остались с Балашовым в кабинете одни. На больших напольных часах стрелки показывали одиннадцать утра. Ночь была бесконечно длинная, а утренние часы пролетели, как мгновение.

Я потрогала Балашова за плечо. Никто не заметил его рану, никто не подумал ее перебинтовать. Алевтина Израилевна перетянула на себя внимание всех прибывших в дом медиков.

– Надо обработать, – сказала я.

– Пустяки, – отмахнулся он. – Пиджак жалко. Я привез его из Парижа.

– Не говори мне про Пагиж! – засмеялась я. – Ягих, ты не в Пагиже?

Балашов тоже засмеялся.

– Да, Алевтина Иерусалимовна та еще штучка! Не думал, что она будет покрывать свою дочку! «Хде Вихтог? Хде Вихтог?» И Элю ведь притащила!

– Израилевна, Балашов, Израилевна!

– Ну да. Хотя какая теперь разница?

Мы говорили не о том. Будто не он целовал меня в затылок и говорил: « Все кончилось. Все кончилось».

– Надо вернуть попугая в клетку, – сказала я опять не про то.

– Бедный Сидоров, натерпелся!

– Он научился летать!

Мы замолчали.

– Я отвезу тебя домой, – предложил Балашов, теребя пуговицу пиджака. Он так неуверенно это предложил и так нервно теребил пуговицу, что у меня не было никакой уверенности, что он действительно хочет сделать это.

– Вызови мне такси!

– Я отвезу тебя домой! – гаркнул Балашов, словно поняв, что образ нервного школьника ему не к лицу.

– Я в смысле – ты же выпил! – испугалась я нового Балашова.

– Я могу вести машину даже под наркозом! – гордо заявил он.

– Не надо больше наркоза! – еще больше испугалась я, и мы опять замолчали.

– А что теперь с домом и... всем остальным?

– Плевать, – жестко сказал Балашов. – Потом разберемся.

Я поняла это как «не твое дело», хотя, наверное, он просто хотел сказать «я очень устал».

* * *

В доме оказалось полно журналистов, в том числе и телевизионщиков.

Эля что-то бойко рассказывала перед камерой в большой микрофон, который держала юная корреспондентка. Корреспондентка очень сочувственно кивала с такт Элиным словам.

– Надо же, я так берег Элю от всего, что связано с насилием и безнравственностью, а она так легко, так уверенно чувствовала себя в этом аду. Она ни на минуту не растерялась! – то ли удивился, то ли восхитился Балашов.

– Она тебе еще поддаст! – хмыкнула я.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что наши дети – другие, а мы никак не можем этого понять, – успокоила я его.

Мы попытались незаметно для прессы прошмыгнуть к парадным дверям, но раздался шум хлопающих крыльев и густой контральто прокричал:

– Ягих, ты не в Пагиже?!

Навстречу нам летел Сидоров, летел плохо, неумело, и почему-то грязным брюхом вперед.

– Папа! – нас заметила Эля. – Теперь он может жить в детской!

К нам ринулась парочка репортеров с аппаратурой.

Балашов схватил Элю на руки и быстро пошел к выходу, свободной рукой подталкивая меня.

– Кто эта женщина? – прилипли репортеры с обеих сторон.

– Это ваша любовница?

– Прислуга?

– Она подруга убийцы?

– Когда вы поженитесь?

Балашов вдруг резко остановился и сказал в микрофон, но мне:

– Я тут подумал, если Сидоров с Алевтиной Измаиловной поменяется репертуаром, то для нее в его фразе не будет ни одной трудной буквы!

– Объясните ваше заявление! – крикнул щуплый мальчик с микрофоном.

– Без комментариев! – рявкнул Балашов и мы вышли из дома.

* * *

На улице я вспомнила, что босиком и без верхней одежды. Балашов снял с себя пиджак и почти галантно накинул его мне на плечи. Пиджак доходил мне почти до колен, а плечи его свисали к локтям. Эля фыркнула.

Пока Балашов долго, и тихонько поругиваясь, открывал гараж, я отыскала в снегу свои босоножки. Все-таки, какая-никакая обувь. Балашов глянул на меня исподлобья и одобрительно кивнул. Похоже, он искренне полагал, что женщины ходят зимой в босоножках.

Он выгнал джип – здоровый, наглый, с выражением превосходства на широкой, серебристой морде. Эля привычно прыгнула на переднее сиденье, но Балашов сказал:

– Назад, доченька. Здесь тетя поедет.

Эля фыркнула. Но пересела.

Я забралась в машину с ощущением, что сажусь в автобус.

– Никогда не ездила на таких машинах!

– Тогда лучше не начинать, – голоском маленькой, миленькой девочки сказала Эля с заднего сиденья.

– Эля! – сделал вид, что одернул ее Балашов.

Все кончилось. Все кончилось. Совсем все?! Теперь я тетя, а не девочка-Снегурочка, подарок от каких-то там господ. Кира попросит прощения, Балашов наймет ей лучших адвокатов и станет таскать в СИЗО шикарные передачки. Эля скажет: «Мама, держись!» А я вернусь домой, вернусь в агентство «КАРЕ», и выучу новую роль.

От ворот отчаливали машины – «Скорая», труповозка, милицейские «Волги» и газики, «Жигули» местных телеканалов. Осоловевший Вадим стоял у ворот и ничего не понимал в происходящем.

Балашов вылетел за ворота, в секунды набрав сто двадцать. Он нагнал милицейскую «Волгу» с синей мигалкой, посигналил, прижал ее влево, сбавил скорость и открыл окно. Не успела я удивиться его маневрам, он крикнул: