Все обрушилось.

И продолжает…

А он думает, что пришла пора затариться сигаретами.

И по радио поет такая веселенькая Натали Ибрулия, как конфетка в яркой обертке… Ничего не произошло, парень. Все в порядке.

Он как раз зажег сигарету, когда в чехле заголосил мобильник, пытаясь довольно бездарно изобразить токкату Баха. Разговаривать Панкратову ни с кем сейчас не хотелось, хотя бы потому, что сейчас его спросят — как дела, и он скажет — все нормально, хотя, по правде сказать, ничего нет нормального… Или признаться откровенно: «Все хреново, я стою возле отвратительного здания, которое называется «Управление внутренних дел», там я только что беседовал с юной девой по поводу двух трупов, один из которых образовался в квартире моей жены, а сама жена, кстати, от меня ушла.

В остальном, прекрасная маркиза, все хорошо…»

А телефон все продолжал звонить, и Панкратов все-таки ответил. Потому что он надеялся, что это Женька. Она сейчас ему позвонит. «Как поживаешь, милый?» — спросит она. И он скажет ей: «Знаешь, без тебя чего-то совсем плохо…» А она засмеется и промолчит. Потом он скажет, что сегодня немного задержится. И она…

Ерунда. Надо смотреть правде в глаза.

То есть принять правду через собственные уши.

— Сережа, — услышал он голос этой самой «правды», — это Оля говорит…

Он не сразу понял, что это за Оля. Слишком великим было разочарование. Лишний раз доказывает правоту известной теории о том, что жизнь лучше принимать такой, какая она есть, ничего себе не придумывая. Чтобы облом не вышел. Как сейчас у Панкратова…

И все-таки в глубине души он еще надеялся, что Ольга сейчас скажет: «Нам надо поговорить о Женьке. Она ужасно переживает случившееся. Она просто не знает, как вернуться к тебе…»

— Да, — сказал он, заталкивая эту надежду поглубже, на самое донце души. «Как птицу», — усмехнулся он. Но так лучше. Если бы не было ложных иллюзий, жить было бы проще. — Да, Ольга, я слушаю тебя…

— Нам надо встретиться, — сказала она, и ему показалось, что в ее голосе явно прослушиваются беспокойные, тревожные нотки.

— Что-то случилось?

В горле пересохло. Отчего-то ему немедленно привиделось — Женя в больнице, что-то страшное, и это все ближе…

— В общем-то, наверное, случилось, — сказала Ольга.

— С… Женькой?

Она ответила не сразу.

— Оль, — взмолился он, — не молчи. Что случилось?

— Да я думаю… Мне кажется, Панкратов, что Женька тут почти ни при чем… То есть какие-то непонятные интриги вокруг плетутся, но, если честно, я не понимаю, как это может к ней относиться. Разве что через тебя? Или это просто цепь мерзких случайностей? — Она вздохнула и сказала уже более решительно: — Короче, нам надо с тобой очень серьезно поговорить, Сережа. И как можно быстрее…

— Хорошо, — согласился он, немного успокоившись. — Давай через двадцать минут в «Трех орешках». Успеешь подъехать?

— Постараюсь, — сказала Ольга. — Только дождись меня, если я все-таки буду немного опаздывать…

Он нажал «отбой» и долго еще сидел, пытаясь до конца справиться с охватившим его волнением.

Потом собрался, махнул рукой и дал по газам.

Надо было спешить, и совсем некогда было думать.

Чай они пили молча. Он старался не смотреть на нее — а взгляд сам тянулся к ней, к ее лицу, такому нежному и чуть печальному. Его совершенно не устраивало то, что происходило сейчас с его душой, хотя это было так сладко и немножко больно. «Я больше не хочу, — думал он. — Я знаю, что происходит потом. Когда терять нечего, легче идти, как говорил мой дед». И тем не менее он уже опоздал… Безнадежно опоздал с советами самому себе. Сердце перестало подчиняться разуму. Он поднял глаза.

Тонкая, почти детская шея, слишком беззащитная. Слишком трогательная. Слишком…

Как нарочно, эта шея теперь оказалась прямо перед его глазами, и снова его затопила теплая волна. Нежно, нежно, вспомнил он. Едва-едва… Боясь спугнуть это чувство нежности, едва уловимой, чуть слышной — «едва-едва». Он молчал. Она тоже молчала — он не видел ее лица сейчас, но откуда-то пришло знание, что она все чувствует. О да, она чувствует, что с ним сейчас происходит. И она — наверняка! — покраснела, засмущалась и боится пошевелиться.

«Не знает, как себя вести»…

И то, что она совершенно по-детски не знает, что ей надо делать, было замечательно.

Так замечательно, что он невольно потянулся к ней, благодарный за ее незнание и искренность, за эту вот детскую невинность, но вовремя остановился.

«Нет, я не могу ее пугать…»

Она первой нарушила молчание.

— Странно и нелепо, — прошептала она.

— Что? — переспросил он тоже шепотом.

— Мне впервые в жизни хочется поцеловать мужчину, о котором я ничего не знаю, — сказала она.

— Какое совпадение, — засмеялся он. — Представь себе, что мне тоже впервые хочется поцеловать женщину, о которой я тоже совсем ничего не знаю…

Он поймал себя на том, что больше всего на свете ему сейчас хочется дотронуться до тонких ключиц, провести по ним ладонью — так нежно, почти не дотрагиваясь, и ощутить ее детскую беззащитность. Ему хочется этого сейчас даже больше, чем поцеловать ее.

Но он не мог сказать об этом.

Они оба стояли, опустив глаза, молча, не решаясь…

«И нет ни печали, ни сна», — пришло ему в голову, он и сам не помнил откуда. Но и в самом деле — ничего больше не было, кроме них двоих. Прошлое отступало, пряталось во мрак, уступая место настоящему.

Тоненьким ключицам женщины-ребенка…

В мире не было сейчас ничего важнее.

Он подался вперед и провел по этим ключицам ладонью.

И она, благодарно зажмурившись, поднялась на цыпочки и дотронулась своими губами до его губ.

Мир вокруг теперь кружился, и он невольно прижал ее к себе сильнее, боясь, что она сейчас упадет — как она справится с этим сумасшедшим кружением, — и она повиновалась ему.

Теперь он защищал ее.

— Капуччино, пожалуйста, — сказала Ольга.

— Мне тоже капуччино, — сказал Панкратов.

Они сидели за столиком в кафе, и Панкратов рассматривал аквариум с золотыми рыбками посередине. Как будто не было ничего интереснее. Разве что фонтан рядом.

Когда официант принес кофе, он переключился на него.

— Так что там с Женькой? — поинтересовался он.

— Ничего, — передернула Ольга плечами. — С Женькой относительно все тип-топ… Проблемы у тебя.

— У меня?

— Вернее, у твоей приятельницы… Не знаю уж, как ее по батюшке…