— Я поел, — сказал Аркаша, выходя из столовой.

— Все поел?

— Я оставил две четвертых котлетки и одну треть макарон, — честно сказал Аркаша.

— Ладно, — сказал Холодков.

Аркаша вдруг обхватил его за шею руками, и Холодков почувствовал, что он слабеет, тает, расползается при этом прикосновении тоненьких рук.

— Понесешь, — сказал Аркаша.

— Ты ведь тяжелый, — сказал Холодков.

— Ничего, — сказал Аркаша.

— Ну ладно. Ничего так ничего, — согласился Холодков и поволок свою драгоценную ношу в коттедж.

* * *

Сапожников проснулся с чувством страха. Он понял, откуда этот страх — от звуков дождя. Значит, небо закрыто и погода снова нелетная. Он уже три дня назад перебрался в общежитие вертолетчиков и знал наверняка, что без него теперь не улетят. Но никто никуда и не собирался лететь — погода была нелетная. И Сапожников вдруг успокоился. Он лег на койку, заставил себя расслабиться: вот так нужно лежать — и день, и два, и три, тогда, может, распогодится, а пока у него вынужденный передых, который тоже должен стать частью его камчатского опыта, здесь люди сидят так неделями, и если не испытаешь это, то можешь пропустить что-то очень существенное. Сапожников валялся на койке, смотрел в потолок, перебирал в уме последние дни на Камчатке. Особенно запомнился ему остров Беринга, где с гребня Северо-Западного мыса он разглядывал лежбище котиков. Это было ошеломляюще. Еще не подойдя к берегу, едва перевалив за гору, Сапожников услышал страшное, неистовое блеянье, похожее на крики испуганной овечьей отары, только еще более упорное, отчаянное, исступленное. Это кричали котики, и вскоре они стали видны — огромное скопление черных точек на берегу и на камнях в океане. Сапожников подошел ближе, спустился с горы на дозволенное расстояние и, с трудом унимая непонятное чувство испуга, под непрестанные, исступленные крики животных стал разглядывать лежбище, приходя во все большее смятение. Сперва он разглядел «гарем» — скопление самок, посреди которого лежал изможденный, отощалый секач, измученный своей неумеренной половой деятельностью, ревниво и яростно оберегающий весь свой гарем и пресекающий всякую попытку самочки выйти из этого постылого для обеих сторон круга. Оскаленной пастью он тыкал в нарушительницу обета, гнал ее обратно в гарем, не принимая никаких отговорок (купание, охота, общение с друзьями — какие там еще могли быть отговорки у жирных самок котика). Среди секачей и самок в поразительном небрежении лежали «черненькие», их дети, трогательные новорожденные котики. Дав им жизнь, секачи и самочки словно забывали об их существовании, зачастую и сами давили их по небрежности, а потом с большим равнодушием наблюдали, как задавленных гложут голодные, обшарпанные песцы. В самой гуще гарема Сапожников увидел чайку. Приспособившись под боком у секача, она неторопливо и словно бы даже брезгливо выклевывала мозг у «черненького». Чуть поодаль, по сторонам лайды и до самой воды лежали «полусекачи» и «холостяки» помоложе, самцы, не обретшие еще гарема. Это было стадо, толпа, обиженная половой несправедливостью и половым гнетом, унылые пасынки Гименея и Эроса. Горе было самочке или «черненькому», попавшим в слишком тесную территориальную близость к этому сексуально озабоченному кодлу. Холостяки бросались на неосторожную жертву, насиловали ее в остервенении и, расползаясь, оставляли на песке полудохлое, а то и вовсе дохлое, истекающее кровью тело. И над всем алчным, жаждущим наслаждений или измученным наслаждениями, страдающим и отстрадавшим уже скопищем стоял немолчный, жалобный, исступленный крик…

Назавтра после посещения лежбища Сапожников ходил подавленный, прибитый всем виденным. Он был возмущен тем, что он видел, и переживал унижение бессилия. Он смутно сознавал, что где-то в тайниках его души зрелище это связано было теперь с его собственной жизнью, с собственной неудачей, неспособностью настоять на чем-то, положить конец абсурду человеческого лежбища или стать победителем, победоносным самцом и патриархом. Все утро он бродил по пустынному океанскому берегу, замусоренному лесом, рыбацкими сетями и яркими поплавками с японских судов, японскими разноцветными фляжками от саке и шампуня, японскими ящиками от пивных бутылок. Он часами сидел, любуясь птичьими базарами, застывшими, точно кегли, бакланами, огромными чайками, бродил, шарахаясь от гниющих туш рыжих сивучей, собирал морских ежей и морские желуди. Океан не успокоил его, и тогда Сапожников вдруг отправился пешком на противоположный берег острова — за тридцать с лишним километров, один, без мешка и палатки, чтобы доказать, что он дойдет живым, и еще что-то доказать кому-то, неизвестно кому и неизвестно зачем…

Он вернулся в Никольское только на третий день, под утро, измученный, мокрый, уверенный, что пограничники, всю ночь светившие прожекторами, гонятся за ним. Но успокоенный. Он сказал себе, что это была идиотическая форма самоутверждения, однако соображение это его не уязвило. Он терпеливо дождался прихода корабля. И вот сейчас он снова ждал погоды.

Пилоты после обеда с выпивкой, после вчерашних изнурительных ночных приключений дружно храпели в комнате, а он смотрел на небо, обложенное тучами, и слушал перестук дождя. Камчатка была неуютной, унылой, холодной, неблагоустроенной. Ученые умели извлекать из здешней работы припек романтической лихости, обретая некий налет авантюризма, или, как тут говорили, романтики; военные смирялись с небольшими удобствам и редкими радостями — что им еще оставалось? Работяги складывали в кучу тройные оклады всего семейства и строили планы на отъезд — временный или окончательный. А что здесь было нужно ему?

* * *

Евгения и Аделаида уговаривали остаться, но Волошин торопливо простился и ушел, почти сбежал из Судака. Он больше не мог ждать утешения от людей, от дружеской, сочувственной — еще и хуже, что сочувственной, — беседы. Он ждал спасения от дороги — сорок километров горной дороги, он одолеет ее под вечер, он будет идти среди скал, выжженной земли и горных зарослей. И давно знакомая дорога будет вдруг прерывать его путешествие, ошеломляя неожиданной красотой, тревожа, томя, напоминая о вечном, о неподвижном, о поколениях, давно ушедших вместе со своими горестями и преходящими болями, оставивших после себя вот эту вечную землю, горький аромат своего неугасшего сознания, священную тишину…

Здесь был священный лес. Божественный гонец

Ногой крылатою касался сих прогалин,

На месте городов ни камней. Ни развалин.

По склонам бронзовым ползут стада овец…

Тропка стала едва заметной, исчезла в траве, он не боялся потерять дорогу, он рад был бы сейчас бродить без дороги, выбирая путь на ощупь. И хотя дорога была знакомой, ему удалось на миг заплутать в лабиринте между Стузами и Коктебелем. В горах еще цвела черемуха, еще благоухали фиалки… Он вдруг вышел на перевал и увидел Щебетовскую долину в золотых закатных лучах, покрытую золотистым бархатом леса… Тишина и святость царили здесь. Да, именно это — святость лежала на всем. Древние камни хотели передать ему нечто очень важное и в то же время интимное, что мог услышать от них он один. Может, для этого он и был избран богами, заброшен сюда в метаниях своей тоски, обделен людской удачей, покоем и довольством суеты.