Миллионы людей в России и за рубежом наблюдают за вспыхивающими или угасающими дискуссиями вокруг этой проблемы, а некто «эксперт» предлагает им келейное одностороннее решение.

Итак, рукописное «До свиданья…» явилось на свет из рук человека, близкие единомышленники которого, несомненно, причастны к злодеянию в «Англетере». Уже одно это обстоятельство заставляет внимательно вглядеться в каждую букву трагического послания.

Известный есениновед и литератор В. Кузнецов предложил провести эксперимент.

«Для сравнения почерка руки автора "До свиданья…" мы положили рядом подлинный автограф тематически родственного стихотворения к строкам Есенина "Гори, звезда моя, не падай".

Первое, на что невольно обращаешь внимание, — буквы "До свиданья…" крупнее, чем в стихотворении "Гори, звезда моя…". Смотрим другие есенинские автографы: действительно, буковки помельче; в "англетеровской" элегии какая-то показная каллиграфия. Сопоставляем написание букв: заметная разница в начертании Д, Н, С, Е, О, Я. И нет в сомнительном автографе какой-то неуловимой мягкости, детской округлости и непосредственности буковок-букашек несомненного подлинника».

Известно, каллиграфию поэта аттестовал Д. М. Зуев-Инсаров в своей спекулятивной книжке «Почерк и личность» (М., 1929). «Предсмертное письмо (стихи) Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, — писал явно близкий к Лубянке спец, — что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания». Даже беглого внешнего взгляда на «До свиданья…» достаточно, чтобы не поверить «эксперту». Он назойливо подгоняет свою трактовку почерка поэта под идеологически избитую схему «есенинщины» и договаривается до такого вывода о «подопытном»: «Сердечности в натуре мало». Комментарии излишни. Указанная книжечка более интересна для нас одним примечанием: «Исследование почерка Есенина сделано мною за несколько дней до его трагического конца по просьбе ответственного редактора издательства "Современная Россия", поэта Н. Савкина».

Николай Петрович Савкин — фигура в есенинском «деле» любопытная, но, конечно, не как жалкий стихотворец и редактор вычурной имажинистской «Гостиницы для путешествующих в прекрасное» и т. п., а как человек, часто мельтешивший вокруг Есенина. В ноябре 1925 года он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде.

Есенина он ненавидел. Однажды поэт писал сестре: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь». В контексте таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.

Почерковедческую экспертизу «До свиданья…» проводил (1992) криминалист Ю. Н. Погибко (почему-то не оставил в сопроводительном листке к «есенинскому» автографу своей подписи). Его крайне сомнительный вывод: «Рукописный текст стихотворения… выполнен самим Есениным».

К этому кощунственному графическому шедевру годится для иллюстрации стишок Вольфа Эрлиха «Свинья» (1929), в котором есть примечательная строфа:

Про какие «святые именины» говорит Эрлих? Вопрос нериторический… Есенина убили в поздний послерождественский вечер, 27 декабря.

Элегия-миф «До свиданья, друг мой, до свиданья…» требует специального и тщательного стилистического анализа. Ограничимся двумя принципиальными замечаниями. Канцелярское выражение «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье…» явно не есенинское, как и «…без руки и слова…». Поищите в его собрании сочинений — не найдете ничего подобного. Да и все восьмистишие, на наш взгляд, интонационно чуждо Есенину. В стихотворениях-предчувствиях на ту же тему, как правило, трогательная задушевность соединяется с «хулиганским» озорством («Любил он родину и землю, // Как любит пьяница кабак…» и т. п.). «До свиданья…» же звучит заданно-погребально, в нем чужая, не есенинская музыка.

И последнее: мотив смерти, как известно, традиционен не только в русской, но и в мировой поэзии. Даже если представить, что «До свиданья…» принадлежит Есенину (мы в это не верим), сие ничего не доказывает. Искреннейший и самый, пожалуй, культурный друг поэта, эстет Иван Грузинов, 25 декабря 1925 года написал[20]:

И, слава богу, он долго здравствовал.

И еще. Есть нечто объединяющее все есенинские экспромты последних месяцев его жизни — предчувствие близкой гибели. «Мчится на тройке чужая младость. Где мое счастье? Где моя радость?..», «Неудержимо, неповторимо все пролетело… далече… мимо…», «Кругом весна, и жизнь моя кончается…».

Ощущение близкого конца здесь нагнетается и становится явственным:

Среди экспромтов выделяется одно четверостишие, в котором это ощущение выражено, пожалуй, наиболее остро:

Это четверостишие написано в ноябре 1925 года. Что в нем? Предчувствие того, что часы сочтены. Достаточно сопоставить эти стихи с последней элегией поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…», чтобы понять, что прочитываются они в едином контексте и что нет в этих строках никакого намека на добровольное расставание с жизнью. «Предназначенное расставанье» — рука судьбы, от которой не уйдешь.

Позвольте теперь высказать смелое утверждение. Есть веские основания говорить о том, что стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» было написано не 27 декабря 1925 года, а гораздо раньше.

Об этом, в частности, писал А. Дехтерев в парижском журнале «Числа» в 1934 году, упоминая филолога и поэта Виктора Мануйлова как адресата данного стихотворения, относя его написание к 1924 году и свидетельствуя, что состояло оно из пяти строф. В данном случае мы имеем дело, скорее всего, с записью на память, при которой, возможно, строчки подверглись некоторой переработке. Но переработке, видимо, не доведенной до конца.