нельзя сказать, что он сам его изобрел. Еврейский напиток гоголь-моголь (kogel mogel) на основе яиц, меда и молока, иногда используемый как лекарство от простуды, был известен с семнадцатого века. Но можно ли обвинять Гоголя в том, что он захотел присвоить себе славу изобретателя гоголь-моголя, особенно учитывая, что назван он как будто бы в честь него? (Сообщают, что мама Барбары Стрейзанд давала ей этот напиток в детстве – к сожалению, без рома – для укрепления голоса. По всему видно, что средство помогло.)

На портретах Гоголь не выглядит так, как можно было бы ожидать по описаниям. Он, возможно, немного пухловат, но ничего сверхъестественного. На самом деле он был довольно привлекательным, носил щегольские тонкие усики и элегантную женственную стрижку-боб. Он был известен тем, что уделял большое внимание своему гардеробу и считался королем фраков. Так или иначе, все это обжорство возымело свои последствия, и он умер незадолго до своего сорок третьего дня рождения. Переедание, конечно, не способствовало сохранению его здоровья. Но в конце концов он по сути заморил себя голодом и умер в ужасных мучениях. (А вы ужасались Достоевскому.)

Гоголь родился в 1809-м и умер в 1852 году в возрасте сорока двух лет. (Все мои любимцы умирали рано: Гоголь, Булгаков, Чехов. Те, в кого влюбиться сложнее, – Солженицын и Толстой – жили себе и жили.) Его работы рассматривают как мост между «первым русским романом» Пушкина и большими классическими произведениями Достоевского и Толстого, которые появились позже. Язык, которым написаны его произведения, считается «просторечным». Он якобы «плохо знал» русский; довольно странное утверждение о величайшем писателе страны. Но все это означает лишь то, что в своих произведениях он не использует изысканные обороты и отсылки к классике. Его произведения – об обыденном, даже их названия говорят сами за себя: шинели, носы, ревизоры. Его книги – не психологические исследования и не высказывания о жизни общества (хотя, конечно, по сути они являются и тем, и другим). Они о повседневной жизни: конторы, кухни, постоялые дворы, улицы, брички. В них всегда есть мораль об искренности: не притворяйся тем, кем ты не являешься, тебя разоблачат.

Стремление Гоголя рассказать все как есть каждый раз проявляется в описании всего, что связано с едой. Как будто бы он так отчаянно пытается не лицемерить о своей собственной ненасытности, что заходит слишком далеко. С самого начала «Мертвых душ» мы видим, насколько много внимания Гоголь уделяет полноте, худобе, гостеприимству, совместной трапезе и искусству угощения. Гоголя часто называют мастером гротеска, и его увлеченность едой тоже укладывается в эту картину. Но есть в нем что-то радостное. Он как похрюкивающий поросенок, выискивающий трюфели, только трюфели – это интересные (и, да, подчас восхитительно гротескные) персонажи. В его описаниях не остается двусмысленности. С первых глав нам разъясняют, что есть два рода мужчин – толстые и тоненькие. Тоненькие мужчины увиваются около дам. Толстые мужчины держатся от дам подальше. (Говорите что хотите, но меня не покидает чувство, что он прав. Как правило, чем полнее человек, тем больше он осознает важность личных границ. А если вы худой и подвижный, вам позволительно слегка дотрагиваться до других). Но не нужно жалеть толстых – у Гоголя они всегда побеждают: «Толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие».

Чичиков, по задумке автора, – страшный человек; он сворачивает вместе три блина и ест их, обмакивая в растопленное масло. Чудовище. Но правда, что может не нравиться в человеке, который носит фрак брусничного цвета с искрой? (Представьте себе бедного переводчика, которому нужно было это правильно передать. Брусничного цвета? Но боже упаси, не мог же Гоголь просто назвать сюртук «алым» или «багровым».) Этот восхитительный предмет гардероба он покрывает «шинелью на больших медведях». Вот это, я понимаю, шинель. И в этом весь Гоголь: детали, ухищрения, фатовство, веселье. Но всегда с подмигиванием. Чичиков на самом деле не хорошо одет. Он одет в новое платье короля. У Гоголя замечательная способность видеть детали и милейшая манера описывать маленькие происшествия. Когда Чичиков приезжает к помещику, рассказчик так описывает отношения помещика с женой: «Они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку»[148]. Так же как шинель должна быть по меньшей мере на медвежьем меху, поцелуй должен быть чрезвычайно долгим. Гоголь не тот человек, чтобы делать вещи кое-как. Он мастер наблюдения за другими – за их привычками, поведением, манерой речи. Эти люди здесь, потому что они нужны нам для рассказа, а еще потому что они смешные. Но еще они здесь для того, чтобы напомнить нам, что мы по крайней мере не так плохи, как все остальные.

«Мертвые души» – это крайне убедительная притча об опасностях лицемерия. Чичиков смешон, но многое в нем вызывает симпатию. Он щеголь и очаровательно одет. Он словоохотлив, а его речевые обороты могут быть привлекательными и занимательными. Он раздражающе влюблен в свое лицо и обожает свой подбородок настолько, что постоянно поглаживает его и хвалится друзьям о том, насколько он идеально круглый. (Эй, если бы у меня был идеально круглый подбородок, я бы тоже так делала.) Он любит громко сморкаться в белый носовой платок, «вспрыснутый» одеколоном, производя такой звук, какой производит труба прямо у вас над ухом. Все это описано как что-то веселое и развлекательное. Нам, читателям, необходимо увидеть его именно таким, иначе книга не сработает – мы не поверим, что помещики поддались на его обаяние и продали ему своих «мертвых душ». Таким образом Гоголь показывает нам, чего стоит действительно опасаться. Лицемеры, мошенники и проходимцы харизматичны и крайне приятны в общении.

Прямо перед тем, как Чичиков понимает, что стал обладателем почти четырехсот душ, Гоголь позволяет рассказчику привести отступление, которое дает нам некоторое представление о том, что хотел донести до нас автор. Вероятно, это представление было бы более полным, если бы Гоголь написал три тома, как намеревался. Рассказчик воображает себе по-настоящему счастливого писателя, который рассказывает о величественных персонажах, никогда не делавших ничего дурного; он достигает всемирной славы и никогда не ниспускается до ничтожности обыденной жизни. Но, добавляет он, сам он не такой писатель. Он относится к типу писателей, которые вызывают наружу «всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь»[149]. Это писатель, который показывает неприглядную правду и которого никто не ценит. Не для него народные рукоплескания, шестнадцатилетние девушки не полетят к нему навстречу «с закружившеюся головою