— Да, именно так. Впредь никакого общения с англичанами или немцами, — подтвердил полковник Гудфеллоу на не слишком хорошем арабском с сильным английским акцентом: язык он начал изучать только после назначения на официальный пост. — И переписка с означенными иностранцами вам также запрещена.

Рот Салимы искривился в насмешливой улыбке.

Одну руку он протягивает мне в знак примирения, а другой наносит удар.

— Вместо этого, — поторопился добавить полковник, — вам гарантируется прием в самых уважаемых арабских семьях. У меня…

— Да, благодарю, — прервала его Салима. — Я выслушала ваши приветственные слова и свидетельства уважения, которые вы высказали мне от имени моего брата. Очень витиевато, очень благочестиво.

Полковник Гудфеллоу погладил усы. Он чувствовал себя не в своей тарелке, ибо не мог разгадать тон собеседницы — так же, как ему было не по себе и от этого поручения начальника.

— Я разделяю мнение вашего брата, высокочтимого султана Занзибара, что вам лучше быть среди равных вам по происхождению, достопочтенная Биби Салме.

В ответ снова скептическая улыбка.

— Я же смотрю на это по-другому. И главное сейчас — это то, чего хочу я.

— Но вы подумайте, от чего вы отказываетесь, — настаивал он. — Не только от положения, которое в состоянии дать только ваша семья. Вы сейчас готовы разорвать все родственные узы — и безвозвратно. Вы потеряете ваш язык, вашу культуру и не в последнюю очередь — вашу религию.

Веки Салимы дрогнули, как будто она получила пощечину или испугалась, что ее сейчас ударят.

Мои родственные узы… мои корни… Они давно обрублены… Меджид это сделал давно.

Ее взгляд блуждал по комнате, белый холод которой хозяйка дома сеньора Тереса Масиас пыталась согреть тяжелой темной мебелью, фарфоровыми безделушками, коврами, тяжелыми портьерами и многочисленными подушками, которые во влажном соленом воздухе источали запах плесени. В углу комнаты она увидела фигуру на стенной консоли: светлокожая женщина с розовыми щеками в одеянии таком же ярко-красном, как цветок гибискуса на Занзибаре, голову и плечи окутывает плащ, совсем не похожий на обычную черную шейлу — плащ цвета безоблачного неба над тропиками. Дева Мария, объяснила ей сеньора Масиас, а толстенький младенец у нее на руках, весь в складочках, был Иисусом, сыном Божьим. Когда ее хозяйка, — побуждаемая любопытными вопросами Салимы, — рассказала о ней подробнее, Салима поняла, что эта Мария — та же самая Мариам бинт-Имран, о которой она читала в Коране: там есть даже сура, носящая ее имя; а Иисус — это Иса ибн-Мариам, один из пророков Аллаха. Знакомые имена и истории, которые она читала еще девочкой и выучила наизусть. Но только здесь, в Адене, она начала постигать и понимать схожесть ислама с христианством. Так же, как и различия, которые казались ей абсолютно противоположными, — как день и ночь, связанные только узкой полоской сумерек или рассвета. Полоску, которую ей нужно перешагнуть — только будучи христианкой, она сможет стать женой Генриха.

Все больше долгов, которые накапливаются; все больше грехов, которые я совершаю. Мне остается только надеяться и молиться, что я правильно поняла указующий перст судьбы и выбрала верный путь. Даже если я уже и не знаю, к кому отныне я должна устремлять свои молитвы — все еще к Аллаху или уже к христианскому Богу? Кто из них двоих отныне хранит меня?

— Не думайте об этом, — обратилась она к полковнику, — свою веру я не потеряю. Но вы ведь наверняка понимаете, в сколь малой степени меня могут остановить традиции, обрекающие меня на верную смерть? Вера у меня останется, только в другом обличии, нежели до сих пор.

Взгляд полковника невольно прошелся по пышным юбкам на кринолине, быстро миновав округлившийся живот, не полностью скрытый широкой шалью, на секунду задержавшись на узком жакете с длинными рукавами, потом поднялся выше и остановился на волосах, разделенных на прямой пробор и собранных сзади в тяжелый узел. Смущенная улыбка появилась на открытом лице Салимы, когда она вдруг осознала двусмысленность своих только что произнесенных слов.

— После того, как я надела европейское платье и быстро привыкла к нему, я не могу так просто вернуться к арабской одежде.

Перемена одежды была похожа на линьку: как будто она поменяла кожу — сняла узкие штаны и длинные верхние рубахи и обменяла их на всевозможное нижнее белье из тонкого батиста и на юбки колоколом. Ей понравилось, как облако ткани колышется вокруг ее ног, как при ходьбе шелестят юбки и как подол шуршит по полу. Китовый ус корсета сжимал ее узкую талию и приподнимал грудь, вынуждая держаться очень прямо — и она чувствовала себя выше ростом на целую голову. И все это как бы создавало дистанцию между ею и новым миром, в котором она чувствовала себя менее уязвимой и менее обиженной. Только с кринолином, сооружением в виде широкой юбки на обручах, соединенных лентами, она еще не очень подружилась.

— И прежде всего — я не желаю покидать дом сеньоров Масиас.

Гудфеллоу размышлял, вправе ли он читать нотации сестре султана Занзибара, сидевшей напротив него за столом и вызывающе вздернувшей подбородок с намеком на прелестную ямочку, и проповедовать ей о непомерной гордыне и ее последствиях, но все же предпочел промолчать. Воспитание юных дам, бездумно или, наоборот, с твердыми намерениями перешедших все границы, определенно не входило в его задачу.

— Мне также не следует скрывать от вас, — вместо проповеди сообщил он, — что вашим братом, высокочтимым султаном Занзибара, я уполномочен всеми силами препятствовать вам и ни при каких обстоятельствах не допустить вашего отъезда в Гамбург.

Темные глаза собеседницы опасно сузились. Гудфеллоу был почти уверен в том, что видит в них полыхающие огни.

— Вы попытаетесь меня задержать?

Полковник сцепил пальцы и какое-то время внимательно рассматривал их, потом перевел взгляд на Салиму и долго изучал ее лицо.

— Мне кажется, что вы и в самом деле не желаете еще раз обдумать серьезность вашего решения — отказаться от прошлой жизни — и принять европейский образ жизни. Уж не говоря о том, чтобы по зрелом размышлении все-таки вернуться.

— Так оно и есть, — скромно прозвучал ответ Салимы.

Прерывисто дыша, Салима преодолела подъем. Узкая тропинка, которая начиналась сразу за домами и вела вверх, бежала между ущелистых скал, отливавших темным, почти черным, а в некоторых местах — красноватым. Воздух был перенасыщен зноем и был таким же тяжелым, как тело Салимы. Обжигающий ветер то и дело налетал на нее, и пот еще сильнее струился изо всех пор. Песок, разносимый ветром, царапал лицо и колол глаза. Это восхождение было явно для кого-то другого, а не для нее, таскающей дополнительный вес и чувствующей усталость во всех своих членах. К тому же еще в сентябре, в одном из самых жарких месяцев здесь, в Адене, когда любое движение требовало большей силы воли. И все же Салима наслаждалась каждым мгновением физического напряжения после всех этих месяцев и недель, когда она была заточена в доме на Занзибаре.