Макута продолжал не спеша удаляться, на шею извивающегося лазутчика уже накинули петлю и подыскивали подходящий чурбан, который было бы удобнее вышибить из-под его ног.

– Бей, мот, послушаешь придурка, глядишь, чо дельное и сказанет? – наклонясь к уху атамана, негромко предложил Сар-мэн.

– Успею. Чем плотнее петля на глотке, тем правдивее речи выходят, – почти не шевеля губами ответил атаман. – В смерти, как и в любви, поспешать не надобно. Однако ты пошли, на всяк случай, толкового рубаку, чтобы веревку вовремя рубануть успел.

Недолгие приготовления к казни закончились. Пленник со связанными руками и ногами был уже водружен на шаткий от неровности каменистой земли толстый чурбан и с петлей на шее старался из всех сил держать равновесие на этой последней в своей жизни тверди. Кто знает, какие мысли и чувства колотились в его мозгу в эти предсмертные минуты. Крик ужаса и мольбы уже не пролезал сквозь обхваченную веревкой глотку, глаза несчастного уставились куда-то вверх, словно он пытался рассмотреть в этой бездонной и равнодушной высоте место своего будущего пристанища.

– Мот, раздеть его, а то опосля тяжко будет с мертвяка одежу сымать, а она, однако, вишь кака справна! – предложил худощавый разбойник с рваным шрамом через все лицо, оценивающе ощупывая комбинезон обреченного.

– Побойси Бога, живодер! – возразил чернобородый бандит, оценивающе пробуя на разрыв свободный конец перекинутой через сук веревки. – Да и Макута сего ох как не любит, ты вона держи крепче бечеву да пособников кликни, а то, неровен час, выпустишь ее, али эфтот тебе тяжельче окажется и все – другим-то разом перевешивать нельзя. Эй, братки, пособите Кособокому веревку удержать!

Охотники нашлись быстро.

– Ну что, раб Божий, готов ты али нет к своей кончине? – заходя сбоку и задирая голову, спросил бородатый. – Ты не бойсь, веревка в самый раз: и не тонка, и не товста, боли и не успеешь познать. Токмо хрусь – и все. Эй, бедолага, – он несильно дернул пленного за штанину, – мот, спиртяжки али курнуть, а?

Ответа не было, сверху на палача безучастно смотрело бледное и уже отрешенное лицо.

– Ну, как знаш! Браты, я как колоду выбью, вы-т веревку на себя малешко потяните, кабы выше болезного поднять, а я посля ужо сам все закреплю. Ну-т! – и он сноровисто саданул ногой по чурбану.

Обреченный, вместо того, чтобы засучить ногами и дернуться в последней конвульсии, свалился на землю, встал на колени и, ничего не соображая, закрутил головой. Рядом, вкладывая в ножны казачью шашку, стоял один из Сар-мэновых телохранителей. Три разбойника, во главе с Кособоким, сидели на земле, крепко вцепившись в обрывок веревки, многочисленные зрители, придя в себя от неожиданности, принялись ржать и материться. Рубака, не обращая ни на кого внимания, пинком поставил на ноги несостоявшегося висельника, разрезал путы и, как бычка, за петлю поволок за собой.

– От паскуда, таку веревку спортил! – зло крикнул ему вслед бородатый. – И как с таким народом работать? Ну, погодь, попадешься ты ко мне!

Бледного лазутчика завели за невысокий утес и поставили на колени перед Макутой.

– Ну, чего ты мне такого поведать хотел, люб человек? – жестом отослав всех, кроме Сар-мэна, вкрадчиво спросил атаман. – Тебя т как, болезного, кличут?

– Кирилл-оглы Мефодий-джан ибн Ван Саид... полковник тайной стражи Его Демавгустейшества... личный порученец сиятельнейшего князя Костоломского... – Чувствовалось, что слова с трудом проталкивались через контуженную трахею, но пленник, превозмогая боль, спешил говорить, боясь очередной смены настроений.

– О-го! Атаман, слышь, кого к нам занесло? Так мы с тобой чуть болярина не вздернули! Да еще из тайной стражи! Чо творится, чо творится... Прям гордость обуревает. Ты гляди, бей, кого нас с тобой вытаптывать посылают! – развеселился Сар-мэн.

– Моя группа, – не обращая внимания на бандита, продолжал пленник, не отрывая своего полного надежды взгляда от лица Макуты, – была отправлена сюда с сверхсекретной миссией. Атаман, я могу говорить в присутствии этого человека? – Он скосил глаза в сторону Сар-мэна.

– Ну ты на него глянь! Вот сука! Я его, можно сказать, из петли вынул, а он! – И подручный главаря со всего маху саданул своим сапожищем бедолаге под дых. Тот захрипел и согнулся пополам.

– Уймись! Дай человеку слово сказать. Ты, болезный, поприседай, поприседай, оно дыхалку-то и восстановит, а на этого сердца не держи, уже больно он на вашего брата осерчал, и все за вашу же лютость. Ох, непостижимы пути твои, Господи! И почто Тебе цветы-то удались лучше, чем люди? Вот уже загадка так загадка. Ты, Кирилл вместе с Мефодием и Саидом, присядь, присядь на землицу. Успокойся. Более тебя никто обижать не станет, да и жисть я тебе сохраню, об ентом не грусти. Ты т, главное, говори все как есть, лжой душу не паскудя, а его, Сар-мэна-то, не боись, мот, еще и побратаетесь, кто знат? – И повернувшись к подручному, распорядился: – Скажи, пущай бедолаге воды али морсику принесут, глотку-то, вишь, слегка помяли. И все, баста треп разводить, делай что говорят. А ты, недобиток, вона садись на камушек, да веревку-то с себя сыми, а то ровно масон какой в позорном галстуке.

Макута только сейчас с любопытством принялся рассматривать пленного. «Человек как человек, – подумал он, – только сухой и жилистый, словно из корневища выструганный, не садани его Юнька бревнышком, мот, и десяток моих архаровцев с таким-то не совладали бы. Прав Сар-мэн, такие голуби еще не залетали в наши дикие и скособоченные края. Ишь ты! Все встрепенулось в поднебесном мире с этой треклятой Шамбалкой! И надо же такому сделаться, что лазы ее секретные открылись в моей местности! Вон бабка-то говорит, что страна сия тайная простирается подо всей землей-матушкой. А напасть, вишь ты, на одного меня со товарищи! Хорошо хоть, вскорости затворятся все эти лазы, и никаким шишом туда не пробьешься, хоть все горы с места посдвигай».

Пленный зашелся тяжелым надрывным кашлем: видно, сделав слишком жадный глоток из медной кружки, он поперхнулся, и вода, попав в гортань, вызвала настоящий приступ удушья.

«Не задохся бы, – глядя, как Сар-мэн колотит по спине хватающего ртом воздух шпиона, подумал Макута. – Чудна наша жисть, только что он его сапогом охаживал, а уже, гляди ты, опекает, ровно брата. И пошто такой резкий переход к бывшему ворогу у ватажных людей есть, а у казенного войска нету? Те уж ежели затеют каку казню, так со всех живьем шкуру посдирают, а в плен захватят, не легче будет – та же казня, токи медленна, голодом да мордобоем изведут. Все ж какой-то нелюдской дух в государственных людях живет, равно как и в самой державе, токи попади им в лапы – и все, пиши пропало. Все энти байки про справедливости и гуманности законов вмиг из мозгов вылетают. Покеда ты с законом нос к носу не ссунешься, можно еще во что-то верить, а как на своей шкуре почуешь его подлое касательство, тут уж все. Не могут быть человеками государевы люди, им не дают, а кто и как, нешто разберешь? Главное, у нас дикость така от веку, и нету тому ни конца, ни исправления».