Сейчас самое время. И сказать: так и так, вызволяй, Наталья Николаевна, сына из неволи. А если начнет артачиться, то прямо скажите, что напишете жалобу прокурору: она, мол, убила Антона Терехова. А если и это не поможет, пригрозите: скоро-де вернется младший сын, спросит за брата.

— Пригрозить-то можно. А вот с жалобой… Я и писать как следует не умею…

— В этом деле большой грамоты не нужно. Чем проще, тем лучше. Только уговор: обо мне никому ни слова.

— Что ты, что ты, касатка. Бог с тобою!

Анисья Антиповна уходила от Норейко скорее сбитая с толку, чем успокоенная. Шла за помощью, а уходила с тяжестью на душе. Ничего себе добрая и отзывчивая. Она такого насоветует, что все кругом огнем займется. Надо же: Антона вспомнила. Знает, что для Наташки это — нож в сердце! Что, как малая прослышит? Эх, Колька, Колька! Что делать, нужно идти к Титовым. Хоть и поздно, а надо.

Дома были все: Марья Саввишна, Наталья и Оксанка. Давно Анисья не захаживала к Титовым. Считай, с тех пор, как Миколка с дружками устроил нападение на Титова. Да сказать по правде, Марья Саввишна не очень-то привечала Пашуков. Когда Анисья вошла в дом, не сразу нашлась, что сказать. Уж слишком неожиданным был приход Анисьи. Но та не подала и виду, что между ними когда-то пробежала черная кошка. Елейно поздоровалась, даже извинилась за поздний приход.

— Иду мимо, вижу: в окнах свет. Значит, еще не спят. Дай, думаю, зайду.

— С чем пожаловала, Анисья? Поди, с угрозами? — спросила Марья Саввишна, не принимая елейного тона Пашучихи, как называли Анисью соседи.

— Да бог с тобой, касатка. Нешто мы нелюди или звери какие? У каждой матери болит сердце за своих детей.

— У кобры тоже болит сердце за змеенышей, — ответила Марья Саввишна.

— Бог тебя простит, Марьюшка, за твои слова. А я пришла просить твою Наташу, чтоб она простила моего непутевого. У нее, я знаю, доброе сердце, и она уважит старую женщину. Не помирать же мне одной, неприкаянной.

— Чем же я могу помочь вам, Анисья Антиповна? — спросила ее Наталья.

— Только ты и можешь помочь, моя касатка.

— Что для этого я должна сделать?

— Напиши, касатка, письмо: мол, нет у тебя полной уверенности, что Коленька был, значит, пьян.

— Ага, — подхватила Наталья, — тогда получится, что я его оскорбила, вызвала на угрозы и ему ничего не оставалось, как привести их в исполнение. Но это же неправда!

— Правда, касатка, все то, что не вредит человеку. Я знаю, ты, касатка, ученая, и мне трудно с тобою спорить. Но люди советовали поговорить с тобою. Твоя доброта, говорят, известная.

— Хитрите, Анисья Антиповна. Это ваше дело. Но писать я ничего не буду.

— Не хочешь? Вот и мне не хотелось писать, — сменила тон гостья. — Не хотелось, да, видно, придется. Сказывают, что Терехов Антон не по своей воле того…

— Что? — похолодела Наталья.

— Может, люди и брешут. А только есть слушок, будто ты, касатка, его недоглядела. Ушла домой, а он, бедняга, и помер.

— И что дальше?

— А то, бают, что это судом пахнет. — Про Оксанку сказать все-таки язык не повернулся.

— Ну и порода! — вмешалась Марья Саввишна. — Говорить с ними по совести, все равно что воду в ступе толочь. Вот что, моя хорошая, иди-ка ты с богом из моей хаты и не трави ты душу людям, не мути тут воду.

Говорилось это как будто спокойно. Так же спокойно Марья Саввишна выпроводила гостью в сени и дальше, на улицу. Однако Наталья видела, что она не на шутку испугалась. Не за себя, а за нее, за дочь. Испугалась еще тогда, когда Николай Пашук зверски ее избил. Болит у нее сердце за Наталью. Вот и сейчас с болью заговорила:

— Чует мое сердце, дочка, что Пашуки на этом не остановятся. Хлебнем мы от них горя. Может, отступилась бы?

— Как отступилась? — не поняла Наталья.

— Ну, написала бы, что требует Анисья. Ты же слышала: возвращается младший Пашук.

— Ну и что?

— Не дай бог с тобою случится, что уже раз случилось. Я не переживу. А Оксанку тогда на кого? Скитаться по людям?

— Ой, мама. Ты своими разговорами кому хочешь душу разбередишь. Ну пойми же ты, наконец: если перед такими, как Пашуки, ходить на цыпочках, то они совсем обнаглеют и не будет с ними никакого сладу. Ничего. Ты же сама иногда говоришь: бог не выдаст, свинья не съест. К тому есть еще и милиция.

— Да, есть. Калан какой-то, сказывают.

— Не какой-то, а тот самый, что лежал у нас в больнице. Хороший человек.

— Женатый или нет? — вроде ненароком спросила Марья Саввишна.

— Нет, — ответила коротко Наталья и тут же поймала себя на том, что кровь бросилась ей в лицо. Не укрылось это и от Марьи Саввишны, которая к тому же искала повод сменить тему разговора.

— Хороший, говоришь, человек? Звать-то его как?

— Алесь.

— Имя и правда хорошее. А сам-то он?

— В каком смысле? Внешностью, что ли?

— Да нет. Как человек.

— Я же тебе рассказывала. Собой рисковал, чтоб один пьяный угонщик машины не натворил бед. Перегородил ему дорогу.

— Ну хороший он человек и хороший. Так что ж ты печалишься?

Наталья подняла голову. Она смотрела на мать, как смотрит иной раз на Оксанку, когда та что-нибудь сморозит.

— Ничего ты, мама, не понимаешь.

— Куда уж мне. А ты взяла бы да и растолковала.

— Шутишь, мама. А мне не до шуток.

— Доченька, девочка моя дорогая. Да кто же, как не мать, поймет, что тревожит душу ее дитяти. Ты хоть говорила с ним?

— Приходил он ко мне, когда лежала в больнице. С цветами.

— С цветами? — переспросила Марья Саввишна. — Так в чем же тогда дело? Ой, блажишь ты, девка. Скорее всего и он тебя любит. Иначе зачем бы цветы?

— Любит… На днях иду в сельсовет. Давно хотела узнать, как у него нога. А там наша медсестра. Слышу за дверью: что-то смешное ей рассказывает. А сестричка — Марина это была — так и заходится.

— Ну и что? Ты видела, чтобы они целовались? Вспоминали, поди, как они Ядьку-чулочницу в оборот брали.

— Если бы…

Марье Саввишне недавно перевалило за полвека. Жизненного опыта ей не занимать. Было и у нее немало переживаний в молодые годы. Бывало, постоит ее Никола с какой девахой, перекинется парой игривых слов, а ей, Марье, возьмут да и вложат в ухо. Так что она? Замкнется и неделями не смотрит в его сторону. Никола