1. Фотография в пижаме в мелкую полоску, лицо небритое, руки сложены вместе, пальцы скрещены, букет гладиолусов на простыне.

2. Фотография в пижаме, крупным планом небритое лицо, волосы не причесаны.

3. Фотография в черном костюме, в туфлях, букет гладиолусов на ногах.

4. Фотография в черном костюме, с галстуком, крупным планом бритое лицо, волосы причесаны.

Пальцы было уже не отмыть, на них остались неизгладимые отметины. Краска, окаймляющая ногти, глубоко въелась в кожу и ногтевое ложе. Его руки испачканы навсегда. Красочное огненное клеймо для белого запредельного. Больше никакой чистоты, никогда. Чтобы все сразу видели, кем он был, отсутствующий Бог – прежде всего. Пусть морщит нос при виде грязи. Джером Клейн писал в 1936 году в «Нью-Йорк пост»: Ван Гог обнажил сердце. Сутин обнажает свои внутренности.

Художник обнажил на смертном одре свои навеки цветные пальцы. Маленькая месть доктору Готту.

Похороны состоятся через два дня после смерти художника. В среду, 11 августа 1943 года, в 14 часов. Даже сообщение о смерти – попытка сбить с толку. В последний момент Мари-Берта в уже отпечатанном тексте зачеркнула «Пер-Лашез» и от руки надписала «Монпарнас». Еще одно средство одурачить оккупантов и их шпионов, замести следы, утаить похороны от посторонних. Присутствуют: Пабло Пикассо, Жан Кокто, Макс Жакоб. И две женщины: Герда Грот-Михаэлис и Мари-Берта Оранш. Первоначально могила была анонимной, что вполне подходило для невидимого художника. Только после войны она получит имя, в неправильном написании: Chaïme Soutine, вместо Chaim Soutine.

Это был северный вход – то, что ясно видела душа художника сквозь оконца овощного фургона. Да, они прибыли со стороны бульвара Эдгар-Кине. Когда подняли бело-красный шлагбаум, он понял, что въехал в город мертвых, на кладбище Монпарнас. Потом произошло что-то, чего он не мог представить даже во сне.

Створки зеленого фургона тихо распахнулись, теперь – ни малейшего щелчка, ни единого звука. Его душа робко выскользнула наружу, облегченно взмыла вверх, оставляя позади все ужасы оккупации, все тайные укрытия и кровоточащие стенки желудка. Некоторое время спустя один поэт и соотечественник напишет:

Скажи, душа… как выглядела жизнь… как выглядела с птичьего полета…

Она поднялась высоко в небо и с наслаждением сделала несколько кругов над великолепными проспектами этого размашистого кладбища. Летать – вот чего всегда жаждала его душа, томясь в тесном узилище худого тела. Летать, все выше и выше, в сильном, пронизывающем душу порыве. До верхушек деревьев и дальше, выше, как давно, в забытом детстве, когда он, лежа спиной на балтийской песчаной лесной почве, пристально смотрел вверх, пока голод не прогонял его домой.

Все кладбище внизу изгибалось и искажалось под ее взором, как некогда изображенные им холмы Сере в неистовом мятеже, в разгаре вселенского землетрясения. Она осмотрелась кругом и увидела, что позади нее летят они все: маленькие кондитеры и помощники мясников, поварята, посыльные, грумы, мальчики из хора и церковные служки, первопричастница и крестьянские дети. И даже маленький Шарло присоединился к ним. Заговорщики устроили его душе мятежные проводы.

Далеко, далеко внизу он увидел доктора Готта, как тот махал кулаками и грозил ему. Душа ясно слышала все слова. Он кричал, он прямо-таки ревел к небу:

Повсюду ходят нечестивые… когда ничтожные из сынов человеческих возвысились…

Но душа Сутина была беззаботна и не обращала внимания на угрозы и кулаки. Для нее больше не существовало запрета рисовать, запрета летать. Она чувствовала себя наконец-то свободной. Да, она, кажется, смеялась. Душа Сутина смеялась в светлом опьянении. Никто на Монпарнасе не поверит этому. Все там считали его до сих пор и навечно несчастнейшим из художников. Земля же была необозримой, покинутой язвой желудка.

С высоты его душа разглядела теперь троих мужчин, которые несомненно были живыми. Это не погребальное братство, не хевра кадиша. Они сняли свои черные шляпы, стали вокруг гроба Сутина. Его душа замедлила свой полет, описала красивую кривую и зависла на высоте нескольких метров точно над гробом.

Итак, вокруг него стояли трое мужчин. Пабло Пикассо, Жан Кокто, Макс Жакоб. И душа Хаима Сутина чувствовала радостное возбуждение, словно слегка опьяненная, без излишества. Там стоял Пикассо, будто король-солнце, ослепительное центральное светило, рядом с которым меркнут все остальные. Затем брат-близнец Орфея, Жан Кокто, в мае сорок второго тепло приветствовавший в Париже любимого скульптора Гитлера, – душа Сутина не могла произнести его имя, – на торжественной церемонии, устроенной правительством Виши в его честь. И вот теперь он скорбит у могилы художника Сутина? Совесть не простила ему его шумные праздники с черными марионетками. Даже фракийский певец торговался со смертью. Блистательный Орфей сбросил свои покровы на обратном пути из подземного царства. Он двигался к свету.

А кто там еще стоит наискось от могилы Бодлера, вынужденного ютиться у своего ненавистного отчима, генерала Опика? Ангелоподобный Макс Жакоб, который всего несколько месяцев спустя, 24 февраля 1944 года, будет арестован гестапо в Сен-Бенуа-сюр-Луар близ Орлеана, где он скрывался в монастыре. А еще две недели спустя – душа художника предвидела это к своему ужасу – умрет от пневмонии в лагере Дранси, к северо-востоку от Парижа, ожидая отправки в Освенцим. Пикассо не счел нужным использовать свои связи, чтобы вызволить его.

Это ни к чему. Макс – ангел. Он не нуждается в нашей помощи, чтобы выбраться из тюрьмы.

В прежние годы в Бато-Лавуар Макс делил с ним комнату и прокармливал новичка из Малаги. Теперь король-солнце беспокоился о своей репутации. В Дранси Макс извинялся перед другими евреями за то, что молится христианскому Богу. В возрасте сорока лет он крестился, Пикассо стал его крестным отцом. Прошу прощения, это не ошибка, просто вопрос жизненного пути. Потом он умер. Но пневмония, отсутствующему королю-солнцу это известно, была лучшим исходом, чем поездка в переполненном вагоне до платформы на конечной станции в Польше.

Душа Сутина кружит над кладбищем Монпарнас и видит, как они стоят бок о бок там внизу у могилы художника, в теле которого она жила до недавнего времени. Пабло, Жан и Макс, лопающийся от счастья король-солнце, блистательный Орфей и бедный легочник Жакоб, который скоро угаснет.

И еще у могилы стоят две женщины, предпоследняя и последняя. Его ангел-хранитель из Магдебурга, Герда Грот-Михаэлис, которая снова научила его есть, когда он давно отвык от этого. Мадемуазель Гард! Какая она теперь бледная. Она сумела выбраться из лагеря Гюрс и скрывалась в Каркасоне. Художник не видел ее с тех пор, как она ушла на Зимний велодром 15 мая 1940 года. Узнав от Мадлен Кастен, что Сутин живет с другой женщиной, она не плачет. Вы должны теперь быть мужественной, Герда. Она прожила еще тридцать лет и ни разу больше не ступила на немецкую землю. В семидесятых, с удивлением узнавала душа Сутина, она продиктует одному журналисту свои воспоминания. Герда! Мадемуазель Гард!