Позвольте мне ещё раз сказать следующее, поскольку для меня это важно и поскольку я больше не могу найти то место, где я это уже говорила: если ваши овощи удобрены зарядом нитратов, ни в коем случае не ешьте их! Это знак, что из-за преувеличенного внесения удобрений вода видоизменилась, а вместе с ней и ваши овощи. Они, значит, преувеличены и могут привести к нарушению здоровья (если оно уже и так не наступило), если перегрузят всю хорошую воду, какая у нас есть. Ту, которой мы спрыскиваем нашу еду, чтобы еда не разбрызгала нас, надо держать особенно чистой. Природные водоёмы: обильный рост водорослей. Фу, гадость. Как должен чувствовать себя этот водоём, я бы не хотела прочувствовать. Вода хочет быть такой же прилежной и приличной, как люди, которые её пьют, но люди не помогают ей в этом, они ей руки не протягивают. Животных парализовало бы от страха, если бы они могли это прочитать. Ведь им тоже приходится пить воду. Водным растениям лучше бы отмереть, это я могу объяснить: отмерев, они, вместо того чтобы перестать поглощать кислород, как это делаем мы, умершие, только теперь по-настоящему принимаются за него, как Австрия, полная любви и алчности, ловит туристов, наших дорогих гостей, которые приезжают к нам, хотя им не подходит наше правительство. Мне оно тоже не подходит. Поэтому я тоже здесь чужая. Как уже было сказано, преувеличенное введение яда ведёт к тому, что весь оркестр природы вступает разом, а этого не пожелал бы даже Брукнер. Прежде всего, это слишком, слишком, слишком. Нам тоже уже достаточно. Более чем достаточно. С нас хватит. Если вы хотите предаться излишествам, возьмите лучше взбитые сливки, а кислород оставьте! Кстати, и мой маленький водоём здесь, в этой машине, перегружен ядом. Вместо того чтобы исправно отвечать, когда меня спрашивают, я переворачиваю всю мою жизнь, которая сама давно уже мертва, в эту зону мёртвой воды, но мертвее мёртвого не бывает. Было бы хорошо, если бы однажды её прохватило как следует протоком, эту зону, когда до воды наконец дошла бы порядочная политика занятости, чтобы её трофика наконец улучшилась. Во всём прочем мы всегда остаёмся тем, чем были, — трофеями истории, выставленными напоказ, в назидание другим странам. И то, что мы добыли, мы не можем взять с собой — или можем? Нет, эти картины Климта мы теперь не отдадим. Что-то же мы должны иметь с того, что почти никому не удалось уйти от нас живым. С каким удовольствием мы бы снова имели оживлённые времена, с каким удовольствием мы имели бы выгоду от движения потоков, до последней капли воды в нас, наши смиренные маленькие австрийские души, наряду с главным течением (приобретение собственности) подхваченные также маленькими вторичными течениями (так грубо говорят о наших водоёмах, я клянусь), верой в Бога, в Отца Небесного, которого мы ради собственного удовольствия так долго умасливали, пока он нам не вернул наконец нас самих, свежеотреставрированных, совсем как новых, нет, лучше, и у нас не оказалось ничего более срочного, как снова вручить себя новому фюреру, добровольно, как будто мы полуторагодовалые и не понимаем, что он нам говорит. Как будто никогда ничего не было. У некоторых ненасытная утроба, мы их уже описали, и теперь нам остаётся только прибрать за собой наши отходы. Они похожи на бобовые, такие же вязкие, податливые, осклизлые, но в этой воде, в озере, их не убить, по крайней мере сразу. Эти отходы состоят из собственных домов, каждый из которых выступает залоговой гарантией для другого, пока банки не выбросят в изнеможении белый флаг и не махнут рукой. Банки — бесполые, то есть они не дают размягчить себя ни женщинам, ни мужчинам. Они не ориентированы ни на размножение, ни на регенерацию, как растения земли, они запрограммированы на концентрацию; так, мы уже поймали одного, который придумал какое-то свинство с уничтожением процентов, далеко ему с этим уйти не удалось. Будь он побогаче, они бы его не взяли. Даже плутоватого фермера-куровода и его брата они достали, но их могущественных покровителей — нет. Свободное товарищество жилищного строительства было полностью распущено, а, собственно, жаль. Жандарма они тоже взяли было за шкирку, но он всегда очень быстро выскальзывает из куртки, и банки остаются ни с чем и могут себе кипятиться дальше. Да, это чистая правда, он персона; правда, что есть строение, собственность, но в действительности ему ничего не принадлежит. Собирайтесь все ко мне, если вы ещё раз хотите услышать, скольких людей убила эта страна, — наверняка вы спросите себя, почему я всё время говорю только об одном из них. Не сошёлся же на нём свет клином. Нет, вы не спрашиваете себя об этом, что я тоже могу понять. Меня никто не спрашивает, ни о чём. Хотя я уже описала, что вы найдёте в этой стоячей воде, которой для устойчивости настоятельно необходима вторая нога, но теперь это наконец будет найдено, реликт, жертва, это нечто совсем другое, это вам не просто предмет для разговоров. С другой стороны, раньше это представлялось хуже, чем есть на самом деле, — найти труп; и я так долго оттягивала описывать это, что мне, считай, расхотелось делать это здесь, на плоском берегу моих решений. Теперь бросьте, пожалуйста, первый камень, но так, чтобы он несколько раз подпрыгнул на поверхности воды, радостный, как новый государственный канцлер.

Он испортил всю игру, труп Габи, которую искали как живую и поэтому, естественно, никогда бы не нашли, со всеми фотографиями на всех столбах, чуть не до самого Земмеринга, и вот она вдруг выныривает в качестве утопленницы, хотя ведь мёртвые бездейственны и больше совсем ни на что не реагируют. Есть в глубоких водах наших горных озёр места, где их не находят никогда, мёртвых, но ничего, у нас их и без того хватает. Там, в горных озёрах, берега которых обрываются почти отвесно, эти места могут быть глубиной и двести метров, и глубже. Это такие ямы в озёрах. У них есть власть давать людям бесследное убежище навеки, — то-то будет удивление на Страшном суде, когда аккуратно упакованные женщины все всплывут со дна, чтобы взять реванш за своё недовольство в холодном аду воды. Велико же будет их разочарование, когда другие — ангельское воинство в их проворных транспортных средствах, специально сконструированных для того, чтобы они проникли повсюду, — в этот день, когда грянут грозные трубы, вначале захотят отомстить им самим. Ведь в хорошем земельном кадастре бесчинства живых не погашаются смертью других. Это дело с Габи, тем не менее, не даёт мне покоя, я не знаю, что мне сейчас сказать, ведь выразить это — не то, что сигарету походя раздавить; описание, конечно, даётся с трудом, особенно если никогда не видел настоящего покойника. Кино — лишь жалкий эрзац, скамеечка на вокзальной станции Лес Ужасов. Итак, сегодня всплывает жуть, необычайно сильно грузит меня, а я всё же глаз не могу от неё отвести, хотя, собственно, хотела читать газету. Двое мужчин после сытного обеда в харчевне отправились разминать ноги (им пришлось пожалеть, что они не разминулись с этим обстоятельством), их жёны ещё остались посидеть за столом и судачили о том о сём, на сей раз без злобы на своих домашних, какая, например, так часто захлёстывает меня; мужчины спустились к озеру, по холодной тропе, которая скоро зазеленеет, а пока она зелёная от злости при мысли о ботинках жандарма, которые вскоре протопают по ней. Так. Я сейчас читаю, потому что приучена к чтению, на лбу у этих мужчин, о чём они думают, когда замечают неподалёку от берега появившийся так же неожиданно, как и исчез, вначале клюя носом, свёрток длиной с человеческий рост из зелёной плёнки, которую обычно применяют, хоть и бессмысленно, поскольку она не такая уж непромокаемая (для меня знакомая песня, после того как я трижды вычерпывала мой залитый балкон), в качестве прикрытия от воды на стройке. Свёрток обмотан поверх плёнки проволокой. Что это? Что бы то ни было, это примечательно. Что может быть размером с человека, но не человек? Кто увидит этот свёрток, сразу подумает: это пластиковое полотно, как нарочно, сделано такой ширины, чтобы в него можно было завернуть тело человека, или четыре квадратных метра полового покрытия, или обрезок ствола дерева длиной метр шестьдесят, из них первое — беззащитно, второму настоятельно требуется дополнительная защита, а у древесного ствола большее нет никаких желаний, кроме мечты о сырой земле, которой ему уже не видать и не слыхать. Круг читателей привстаёт, чтобы лучше видеть, — пластиковое полотно что-то скрывает, что уже несколько дней ищут, сбиваясь с ног, а его будто земля поглотила, но на землю возвели напраслину. Всё это время человеческий рулон держала у себя вода и играла с ним в перетягивание каната, но канатом была проволока, закреплённая очень прочно, поэтому вода вскоре наигралась. Ничего не получалось с этим пакетом, и, что бы там в нём ни было, развернуть его мы не можем. Придётся снова браться за учебник, в котором написано, что нас убивает, поскольку мы сами все — водоёмы, ведь мы состоим почти из одной воды — азот, фосфор, калий и органические вещества, последними мы свежезагрузились три дня тому назад, но пока ничего не можем с этим грузом сделать. Кроме того, мы, как многие дети, просто перекормлены, для чего есть причины. Так говорит вода — нам и тем двум мужчинам, которые не понимают её язык. Но язык этой пластиковой упаковки они понимают инстинктивно и отступают на шаг назад и внезапно затихают. Что это? Оба мужчины уже наелись, это хорошо, потому что сейчас у них пропал бы всякий аппетит, если бы они не утолили его заблаговременно в ресторане и не использовали в своих целях. Озеро не глубокое, ни в каком месте, и всё же никто не взял на себя труд сплавить этот свёрток подальше от берега. Вот она, одна из возможных для человека форм обращения, но не вежливая.