Галину после этого не видел долго и не верил, что увидит ее когда-нибудь. Вшивел в предвариловке, ждал суда. Этот Стригунков из прокуратуры допросами не донимал, но едва не свел с ума следственным экспериментом на месте происшествия. Шили хищение и незаконное ношение оружия плюс принуждение к самоубийству. Первые два пункта быстро отпали, по третьему суд оправдал: погибшего майора в Хнове знали как вполне законченного психопата… Галина на суд не явилась. Когда отпустили, пришел к ней проститься и попросить прощения. Оказалось, пришел навсегда. «Теперь мы с тобой повязаны», — сказала она едва ли не с улыбкой. Чтобы не подумала, будто это ему все легко, чтобы самому не подумать, будто это все легко, выбросил на помойку легкую куртку из клеенки. Купил ватник, тулуп и сапоги, самые тяжелые из тех, что были в магазине. Ватник она отняла, сказала «не дури», тулуп сочла вещью полезной, на сапоги не обратила внимания… Можно было жить, но переменился воздух вокруг. Из «Кибальчиша», понятно, попросили. В библиотеке у Галины прибавилось посетителей: приходили на нее посмотреть. Она была совершенно спокойна. Завидовал ей, потому что никак не мог сделаться спокойным. То ли сапоги оказались недостаточно тяжелыми, то ли устал вздрагивать от мерзкого шушуканья за спиной, но скоро понял — надо бежать. Прежде всего сменил фамилию: был Козов, стал Смирнов. Затем в соседнем райцентре Пытавино нашел работу на шкуркиной фабрике, как там называют кожевенный завод, и предложил Галине туда перебраться. Она спокойно согласилась. Предложил ей, наконец, пожениться. Она и на это согласилась без волнений и раздумий. В пытавинском загсе их объявили мужем и женой. Но когда посоветовал ей взять его новую фамилию, когда ради новой жизни попросил ее записаться Смирновой, — с нею что-то произошло. Лицо свела судорога, глаза стали меньше мелких бусинок; она била себя по щекам и кричала на весь загс, так, что было слышно на улице: «Я Трутко! Я Трутко! Я Трутко!».

Это мой небольшой, не смертный грех; он никому не во зло, и о нем никто не знает, кроме Тебя, — эти люди не в счет, я не увижу их больше никогда в жизни… Ты же Сам видел: это не я, это он соблазнил меня своим генеральским портвейном; я, кажется, никогда раньше не пробовала портвейн, но это уже не важно, — важно то, на чем этот сторож настаивает свой спирт… Не на гадости, по вкусу — совсем не на гадости, а вот по существу — неизвестно еще, чем обернется. Сяду в поезд, выйду в тамбур, там помолюсь Тебе и попрошу Тебя, чтобы завтра в Москве не болела голова и не бухало в груди…

Женщина в черном плаще хоть и пьяна слегка, но поднимается на крыльцо собора легким и твердым шагом, поддерживая под локоток сильно нетрезвого музейного сторожа. Мужчина в серой драповой куртке крепко держит его за другой локоток, перед самой дверью отпускает и отбирает ключ. С лязгом падает чугунный засов.

— Эти — со мной, — заявляет музейный сторож капитану милиции Дееву, с любовью подмаргивая своим опекунам. Вваливается в черный проем двери, гулко шаркает там, вздыхает, громко шарит рукой по стене. Сноп яркого света вырывается из нутра собора, и голос сторожа строго зовет: — Прошу входить.

Мужчина в драповой куртке, женщина в черном плаще и воспитательница Ольга Павловна молча разбредаются по углам собора в ожидании, когда глаза притерпятся к белому и злому излучению музейных ламп. Снетков и отец мальчика по знаку капитана остаются снаружи.

— Где еще искать? — капитан хмуро и внимательно смотрит на часы.

— Россия большая, — решается на шутку Снетков.

— Большая, — соглашается капитан. — Но отвечать придется тебе. А нам уже некогда… И вам, и вам некогда! — прикрикивает он на отца мальчика, как если бы тот, поникший и безразличный ко всему вокруг, вздумал бы с ним спорить. — Если вы, конечно, хотите успеть на свой пытавинский поезд.

— Ужин скоро? — спрашивает отец мальчика.

— Через час с небольшим, — отвечает Снетков.

— Есть захочет — прибежит.

— Вряд ли, — возражает Снетков, пытаясь не выказывать своего торжества. — Он у нас враг еды, вы должны это знать. Очень, очень плохо ест… Он и не вспомнит об ужине.

— Это справедливо, — глухо произносит отец мальчика. — Я говорю: справедливо, что самоубийц не пускают в рай. Они после себя оставляют такой разгром, такой бардак, такой ад, что и сами ничего, кроме ада, не заслуживают. — Не попрощавшись, он направляется к воротам, еле волоча по пыли подошвы своих сапог.

Капитан брезгливо глядит ему вслед и тихо произносит:

— Розыск пока не объявляю. Дело не завожу и хода ему не даю. Ищи пока… Найдешь — дай знать. Не найдешь — извини. Тут тебе никто не поможет.

— Спасибо, — растроганно бормочет Снетков.

Отец мальчика скрывается из виду, и капитан улыбается:

— Хороший здесь воздух, доктор.

— Воздух чистый, — улыбается Снетков.

— Как полагаешь: где-нибудь в настоящих, в Карпатских горах, например, — там воздух еще чище?

— Думаю, значительно чище!

— Мне скоро в отпуск, — поясняет капитан. — Выходит, ты советуешь нам с женой махнуть куда-нибудь в Карпаты?

— Еще бы…

— Тогда посоветуй, на кого нам дочь оставить. Ни бабушек у нас, ни дедушек… Можно, конечно, взять с собой, но это, извини, не в кайф. Это работа, а не отдых.

— Сочувствую, — настороженно произносит Снетков.

— Правда? — радуется капитан. — Тогда пристрой ее здесь. Присмотришь за нею, укрепишь ее здоровье… А после отпуска, ты не бойся, мы ее заберем.

Снетков растерянно молчит, глядя в веселые, немигающие глаза капитана. Пытается возразить:

— Так не делается… Есть какие-то правила, есть порядок… Необходимо обследование, подходящий диагноз… И обязательно — направление…

— Вот и позаботься, чтобы все было по правилам, — торопливо и жестко заканчивает разговор капитан милиции Деев. — Обследования, какие нужно. Направление, откуда нужно. Ты же умный, позаботься… Я тебе позвоню. — Он пожимает Снеткову вмиг вспотевшую ладонь, идет, не оборачиваясь, к воротам и, прежде чем исчезнуть, аккуратно закрывает их за собой.

Ангел в бело-голубой одежде сидит на каменном кубе, не касаясь сандалиями черно-синей земли. Крылья его черны, подкрылья голубы, кольцо нимба на охряно-зеленом фоне когда-то было красным. В полусогнутой правой руке он сжимает тонкий, удлиненный посох или жезл. Левой, подав плечо вперед, указывает направо от себя: там парит над землей, невысоко, на фоне узких, зарешеченных черных ворот, белый кокон, свернутый в спираль, или же туго спеленутый младенец, но лицо младенца, едва обозначенное, едва проступающее из пелен, едва подчеркнутое маленькими запястьями, скрещенными под недетским острым подбородком, оттененное белым платком, облегающим лоб до самых сомкнутых, неспящих глаз, — лицо взрослое, скорее женское, суровое, как у умершей монашки…

— Ангел на гробе Христовом, — подсказывает мужчина в драповой куртке. — В сущности, копия, хотя и современная оригиналу: тоже тринадцатый век и, возможно, тот же мастер. Оригинал — в Милешевом монастыре, в Югославии… Вопросы будут?