Подошел официант. Ему пришлось ждать на жаре, вдыхая выхлопы автомобилей, – Эрнест выбирал долго.

– Вы знакомы с ней? С моей женой? – спросил он, когда официант отошел.

– Я встретила ее на вечеринке пару месяцев назад. Она меня едва ли вспомнит – мы обменялись несколькими фразами.

– Думаю, ей было досадно встретить там другую женщину, занимающуюся тем же самым. – Эрнест провел пальцем по зазубренному лезвию ножа. – Марта прибыла сюда на судне, груженном динамитом. Вот до какой степени она любит войну. Готова сама взлететь на воздух, лишь бы увидеть, как это произойдет с другими. У моей жены специфические установки.

– Она там всех впечатлила.

– А где это все происходило?

– У одного парня из «Геральд трибьюн».

– Она была не одна?

Мэри покачала головой. Если Эрнеста интересуют польские летчики, пускай выясняет сам. Мэри подвинулась на стуле: в голодной Англии присланный матерью новый пояс с резинками быстро стал великоват и ерзал. Нечаянно коснувшись коленом его ноги под столом, она покраснела.

– Прошу прощения.

Но Эрнест витал в своих мыслях.

– У моей жены вполне четкие представления о том, какой должна быть ее жизнь. Обязательно с участием жертв жестокого насилия. Она не может жить спокойно, если рядом не страдает какой-нибудь бедолага. Ну, что для мужчины утрата, то для женщины приобретение.

– Так почему вы прибыли сюда?

– Пришлось. Был запилен до полусмерти.

– Запилить до полусмерти Эрнеста Хемингуэя? Оригинально!

Им принесли еду. Эрнест задумчиво посмотрел на темное варево, в котором плавали микроскопические кусочки картошки. Его подали с тонким тостом.

– Почему я не остался дома? Хороший вопрос.

Он пожевал хлеб, словно испеченный из муки пополам с песком. Потом отломил кусочек и бросил крошки голубю – тот замолотил крыльями, как миксер.

– Осторожно! Я едва не нарвалась на английскую расстрельную команду, когда выкинула кусок заплесневелого сыра!

Мэри ее сэндвич с едва угадывающимся ломтиком солонины показался просто божественным: вкус приличной еды успел давно забыться. Она стеснялась есть слишком быстро, но, подняв глаза, увидела одобрительный взгляд Эрнеста – похоже, ему нравился ее аппетит.

– У вашей жены репутация бесстрашной женщины.

– Она и вас заставила это почувствовать?

Мэри подняла брови, вспомнив слова приятеля о том, что Эрнест и Марта на грани развода.

– В браке иногда бывает слишком тесно вдвоем. Особенно если эти двое – я и Марта Геллхорн. Вы ведь не пишете, Мэри?

– Только для газет.

Кажется, ответ Хемингуэю понравился. Он не спускал с нее своих темных глаз, а посетители ресторана таращились сквозь стекло на знаменитого писателя, который прибыл в Европу разобраться, что же здесь происходит на самом деле. Эрнест безо всякого удовольствия принялся за свой суп, и они заговорили о войне. Мэри понимала, что они встречаются по делу, но, выходя из квартиры, почувствовала: в этом приглашении на обед с Эрнестом Хемингуэем было и еще что-то. Она рассказала ему, как в 1940-м бежала из Парижа в Биарриц, а оттуда морем в Англию. Говорила о бомбежках Лондона, о разорванных на части домах, о повисшем в воздухе кресле с аккуратно развешенным на нем воскресным костюмом. Как вначале, когда люди боялись сирен, она видела женщин, бежавших в бомбоубежище с намыленными головами. О вездесущей каменной пыли в воздухе, от которой невозможно отмыться. О том, каким счастьем стала для нее банка арахисовой пасты, залитой стаканом растительного масла. «Настоящее масло! Представляете! Это означало, что я смогу что-нибудь поджарить на сковородке!»

Эрнест делал для себя короткие наброски. Доев свой сэндвич, Мэри спохватилась, что могла бы попросить его подписать ей что-нибудь. А потом продала бы его автограф в одном из книжных в Сесил-Корте. Интересно, что на это можно было бы купить? Лимон? Может, даже яйцо?! Эх, почему она не догадалась принести какую-нибудь из его книг. У нее дома был экземпляр «Колокола». С посвящением: «Марте Геллхорн, с любовью». Как же давно это было, подумала Мэри.

Когда их тарелки опустели, Эрнест вытащил из сумки настоящий апельсин. Прохожие с ужасом косились на него, будто он достал человеческую голову.

– Это вам, – сказал он, протягивая ей фрукт. – В знак благодарности. – Он указал на свои записки. – Теперь я не буду выглядеть последним ослом среди наших досточтимых коллег!

Апельсин был цвета пламени. Мэри поднесла его к носу – запах разил наповал!

– Если я буду чистить его здесь, начнутся беспорядки, – сказала она, косясь на прохожих. – И меня отдадут под трибунал за их возбуждение.

– Мы можем отнести его к вам домой. Съешьте его там.

Ну, все понятно. Кто бы сомневался? Мужчина не приглашает женщину на обед просто для того, чтобы поговорить о работе. Тут у нее в памяти всплыли слова Марты. «Это мое», – сказала она и взяла с кресла свой лисий палантин. Мэри посмотрела на Хемингуэя, который, строго говоря, все еще принадлежал той женщине, не важно, на грани они разрыва или нет.

– Не думаю, что это понравится миссис Хемингуэй.

– Не думаю, что миссис Хемингуэй вообще есть до этого дело.

Скрепя сердце Мэри протянула апельсин обратно.

– Может, и так, но моему мужу дело, пожалуй, будет.

Эрнест расстегнул пряжку на ее ранце, и оранжевый плод скользнул внутрь.

– Апельсин ваш, – сказал он. Мэри показалось, что она услышала, как он добавил: «И я тоже». Впрочем, он как раз вытирал бороду салфеткой, так что, возможно, ей это лишь померещилось.

– Спасибо, мистер Хемингуэй, – улыбнулась она. – Вы не представляете, как давно я не ела апельсинов.

– Если хотите, зовите меня просто Папа, как все остальные.

Мэри рассмеялась:

– Конечно, Папа, – сказала она, и Папа в свою очередь выглядел весьма польщенным ее одобрением.

Бросив все свои дела, Мэри немедленно отправилась домой, чтобы съесть апельсин. Оказавшись в квартире, она быстренько смыла пыль и уголь с ресниц, помаду с губ и щек и, взволнованная, уселась за видавший виды стол. Поддев ногтем кожуру, подставила нос. По комнате разлился волшебный запах. Мэри мысленно возблагодарила божество, кем бы оно ни было, за то, что в этот жаркий лондонский день, когда война, по всей видимости, заканчивается, причем, похоже, победой достойных, ей повстречался Эрнест Хемингуэй, – и вонзила зубы в эту жизнь, ставшую вдруг такой душистой и сладкой.

Сентябрь кончается, воздух стал прохладным. По утрам полынь в долине покрывается инеем, точно кроличьим мехом. В последнюю неделю Мэри забросила сортировку бумаг Эрнеста: письма так и лежат неразобранные.