Я не прощаю. Не умею.

Не знаю. Позабыла как.

В берлоге два старинных зверя

Во сне считают медвежат.

Зима. И холодно, и сыро,

И хочется в анабиоз.

И мир померк. И нету мира.

И месяц черт в мешке унес.

Январь. Быть может, потеплеет, —

Держаться из последних сил.

Так сеет под ноги и стелет…

Февраль. А ты меня — простил.

Когда она это написала? Они поссорились как-то сразу после Нового года. Он уже забыл об этом, а она, оказывается, не забыла. У нее свой мир, где все выливается в слова. Вот еще одно, последнее:

Как мне трудно собой быть — мне легче, должно быть, летать.

Я умею другой быть — собою я быть не умею.

Как условия детской игры — черного не покупать,

«Да» и «нет» не скажу и в глаза заглянуть не посмею.

Параллельный за зеркалом мир.

Пусть он с виду такой же, как тот,

Что стоит за плечом, — не понять — он толкает тебя или держит?

Та же комната вроде. Приемник за стенкой поет,

Как княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…

О, обратная связь! Что бывает, когда по ночам

Ты не смотришь в морозный проем твоего зазеркалья?

Может быть, та, другая, не спит? До рассвета не гаснет свеча

У нее на столе, за очерченным кругом астральным?

Я умею другой быть. Но только самою собой

Не дано мне. Так трудно собой состояться!

Гаснет в комнатах свет. Зазеркалья непрочный покой

Как от камня, от взгляда тяжелого может прорваться.

Он внезапно почувствовал, как мурашки побежали по коже. Как там… — Он вновь нашел это место: «Княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…» Завтра, нет, уже сегодня все должно решиться. Охота за человеком… Как там она? Спит? Или тоже не может заснуть? Он ничего не рассказывал Дашке — а она, выходит, что-то почувствовала? Или это у него самого фантазия разыгралась? Дашка совершенно необыкновенное существо. Когда она смотрит на него своими голубыми глазищами… Он снова вздохнул, на этот раз мечтательно. Скрипковская была мгновенно забыта, стоило только взглянуть, как Даша спит, доверчиво прижавшись теплым плечом. Она была… такая родная! Наверное, свет ей все-таки мешает… Он положил тетрадь на пол, слегка задвинув ее под кровать. Сон уже подкрадывался к нему, и не хотелось вылезать из-под нагретого их общим теплом одеяла, и уже не нужно было считать медвежат, как смешно написала Дашка. Он еще раз, уже засыпая, вспомнил Катю. Да чего, собственно, ей бояться? Все они будут рядом, и еще целая куча людей — и наружное наблюдение, прослушка, съемка… Чего бояться?.. Сон накрыл его мягкой лапой, мохнатой, темной — наверное, медвежьей. И он заснул сразу, глубоко, без сновидений…

…И проснулся. Откуда-то просачивался аппетитный запах — похоже, Даша опять встала ни свет ни заря. Она каждый день вставала готовить ему завтрак. Почему-то его это ужасно трогало. Пока она хлопочет в кухне, нужно тихонько положить тетрадь на место. Не вставая с кровати, он пошарил рукой — и ничего не нашел. В ужасе вскочил и заглянул под кровать. Тетради не было. Вот дурак! Нужно было положить ее на место! Что теперь делать? Даша наверняка обиделась — брал ее личное имущество и неизвестно что с ним делал. Может, хихикал потихоньку.

— Саш, — донесся до него Дашин голос. — Саш, ты проснулся уже?

Может, пронесет? Вдруг она подумала, что сама ее там забыла? Нет, врать нельзя. Он никогда не будет ей врать. «А что, — ехидно сказал внутренний голос, — ты не врал, когда без спросу брал стихи и ревновал, как дурак?» — «Заткнись! — рявкнул Бухин. — И без тебя тошно!» И поплелся в кухню.

Даша, подпоясанная скрипковским передником с трогательными мещанскими розочками, улыбалась, от сковородки распространялся неземной аромат, чайник посвистывал не пронзительно, как всегда, а даже как-то музыкально.

— Умывайся скорей, — приказала Даша. — Омлет почти готов. Его нужно есть горячим.

— Я сейчас. — Он ринулся в ванную. Или она ни о чем не догадалась, или… готовится закатить ему скандал и выпереть из своей жизни. Но сначала благородно накормит.

Он не угадал. Даша обо всем догадалась, и нельзя сказать, что ее это не взволновало. Но закатывать сцен она не будет. Довольно с нее было скандалов, которые мать с отцом устраивали дома!

— А вот и я, — объявил он, появляясь в кухне. — Готов к приему пищи.

На Дашу он почему-то не смотрел. Зачем-то подвигал по столу тарелку, затем взял в руки солонку и стал ее вертеть. Соль тут же просыпалась. Даша смахнула соль салфеткой и высыпала в раковину.

— Даш, через левое плечо нужно было бросить! Чтобы ничего не случилось!

— Какой ты суеверный! Уже случилось, — весело сказала она. — Кто спал на моей кровати? Кто ел из моей миски? Кто читал мои стихи?

— Я больше не буду, Даш, правда! — Он умоляюще посмотрел на нее.

— Что?! — возмутилась она. — Как это не буду?! А кто тогда будет? Что же, мне их чужим людям нести? Саш, ты знаешь, я так боялась тебе их показать, — призналась она. — Ну, просто ужасно боялась. Вдруг ты бы разлюбил меня?

— Какая ты все-таки дурища! — Он обнял ее, обхватив руками вместе с табуретом.

— Дурища, — согласилась она. — Я больше не буду.

— Чего не будешь?

— Стихов дурацких писать не буду.

— А что, там и дурацкие есть? Я не заметил. По-моему, хорошие. Даже очень хорошие.

Даша залилась нежным румянцем.

— Ты так думаешь? Нет, правда, есть и дурацкие…

Вместо ответа он поцеловал ее таким долгим поцелуем, что они оба едва не оказались на полу. Когда он наконец оторвался от нее, в кухне появился какой-то странный запах.

— Это омлет! — Даша подскочила к плите и сорвала со сковороды крышку. — Подгорел!

* * *

— Игорь, там тебя на проходной срочно спрашивают!

— Кто?

— Девица какая-то… Сказала, что вызывал. Мужики, у вас кофейку не найдется? Пару ложек?

— Какая девица?

— Чернявенькая такая, рост примерно 162–165, нос прямой, глаза карие… Симпатичная.

— О-о-о! — застонал Лысенко. — Да что же это такое! Да когда ж это кончится!

— А что такое? — удивился Бурсевич. — С чего это он так?

— Достала она его, — пояснил Банников. — Чернявенькая, рост 162–165. Замуж хочет.

— Так это мы уладим! — обрадовался Бурсевич. — Сосватаем!

— Что, что уладим?! — бушевал Лысенко. — Кого сосватаем?! Какой замуж?! Через мой труп замуж! За мой труп только замуж! Я в командировке! Я в тюрьме! Я умер!

— Да не волнуйся ты так. — Несколько опешивший Бурсевич пожал плечами. — Надо — объясним. Давай только без «умер». Хорошо? А то она твое тело потребует.