Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Потянулись довольно спокойные дни в школе для придурков. Могло быть и хуже. Ученья с отпетых почти не спрашивали. Да и в нормальной американской школе к аттестату едва выучат теореме Пифагора. Не любят утруждать себя и друг друга. Ребятам всё читали на лужайке лекции по правам и обязанностям гражданина. Сидеть можно было и в отдаленье, лишь бы на виду. Лерина короткая бордовая юбка темнела на траве. Одна вишенка от запущенного вишневого сада, которого Ромка не мог помнить. Одна строптивая маленькая женщина, отстаивающая свой way of life. Одна от целого народа, но выборка оказалась представительной. Могло быть хуже – слабо сказано. Вряд ли могло выйти лучше. Их уже достали с благодарственными молитвами, а вообще-то тут как раз был повод.

Сверху лужайка хорошо просматривалась. Может, это зеленый платочек от господа Бога? Листья травы пожухли, давно ссучилась американская демократия – учительница всё звонила в тот же колокол. Под ее аккомпанемент Лера рассказывала Ромке, как отправилась к директору нормальной школы и спросила в лоб, защитит ли ее кто-нибудь от банды парней. В ответ директор дал ей брошюру-инструкцию по использованию противозачаточных средств. Ушла точно мыла наевшись. Своим консилиумом дети поставили Америке диагноз и договорились слинять вдвоем домой, лишь только достигнут совершеннолетия. Время на дворе было такое, что это уже представлялось реальным. Дома выбираешь себе пару из двухсот-трехсот вариантов, здесь из двух-трех. Без вмешательства Провиденья не обойтись. В данном случае Оно вмешалось.

Прошло три года. Елизавета Дмитриевна отнюдь не помолодела. Леонид перестал плакать и начал потихоньку пить. Лариса совсем заработалась, ей некогда было и лоб перекрестить. Тараканы уже довольно свободно разгуливали по квартире на Брайтон Бич. Вишенка на Ямском поле зачахла в окруженье тесно поставленных башен, и в один прекрасный день ее того. Эхо аукнулось в Америке, как от топора юного Джорджа Вашингтона, сознавшегося отцу в порубке дерева. Леру в тот день сбил грузовик, Ромку в больницу не пропустили. Впрочем, она в сознанье так и не пришла. Злой ветер дохнул, подхватил и убил мою светлую Анабел Ли. С серьезными наркотиками так: кто сделал первый шаг, сделает и второй. Ромка еще только занес ногу. Сидел с набранным шприцем в руке, когда зазвонил телефон. Дед Григорий Корси с трудом объяснил, кто он такой. Сказал, что остался один как перст и зовет Ромку к себе. На что дед рассчитывал – непонятно. Но ответить ''да'' Ромка сумел без акцента. Выпустил из иглы в воздух фонтанчик и пошел договариваться с родителями. Для верности шприц взял с собой. Успех переговорам был заранее обеспечен. Всё же что-то он усвоил с пеленок от американского прагматизма.

На Ахтубе тесные, точно будки, дома корсаков, выкрашенные в голубой цвет, лепятся вплотную друг к другу, словно ища защиты. Ровно кто придет их воевать. Рядом ни деревца, и лишь в отдаленье на иве скворец, выросший средь конских табунов, ржет по-лошадиному. Вот так стоят под Москвой коттеджи. Что одного кирпича угрохано на советские шесть соток. Задействованы все деньги, наворованные чиновниками за долгие годы беспорочной службы. Монстры-дома, трехметровые кирпичные заборы. Никакого садика – от постройки не осталось места. Лужайка для одного шезлонга и машинка для стрижки газонов. Наглухо закрыты окна, всё кондиционеры, кондиционеры. Стенка на стенку глядит – попса с попсой не спорит.

Илюша с гувернанткой Нонной один в двухэтажном доме. Есть камин, но его не велено растапливать. Есть и лифт – он не работает. Илюша своей властью разделил этажи: себе верхний, Нонне нижний. Нонна репетирует его по всем предметам, он в элитной школе не блещет. Пока Илюша переписывает набело работу для отчета маме, Нонна выходит на крохотный газон, садится в единственный шезлонг. Илюша подходит к окну. Сквозь зеркальное стекло снова и снова разглядывает в упор ее невзрачное лицо. Знает о Нонне лишь сухие факты. Из Одинцова, окончила четыре года назад педагогический. С первым мужем развелась, детей нет. Вторым браком вышла за спортсмена из Липецка, на два года моложе ее. Снимают однокомнатную квартиру там, в Одинцове. Муж как-то не очень толково или, напротив, очень толково устроился – работа не пыльная, зарплата символическая, и ходить туда вроде бы нужно не всегда. Спортсмен тоже не Бог весть какой, но якобы тренируется. Илюша твердо убежден в одном: Нонна несчастлива. В этом совокупная вина всех мужчин, стало быть, и его.

Выходной у Нонны бывает не всякую неделю, а лишь когда приезжает мама. Платят посуточно, и неплохо, поэтому сообразуются со своими удобствами, а не с гувернанткиными. Мама появляется без звонка, в целях ревизии. Такая ухоженная, благополучная, защищенная сильным кланом. Попробовал бы папа ею пренебречь. Шалишь, пусть даст разводное письмо. В тот же миг лишился бы по меньшей мере половины необходимых связей, а в деловом мире это неминуемый крах. Мама улыбается улыбкой кошки, только что съевшей мышь. Наскоро целует Илюшу в лоб, отпускает Нонну и спешит в незарегистрированный женский cottage club рассказать о поездке на Кипр. Расходует свое дорогостоящее обаянье на поддержанье статуса. Нонна после долгой отлучки добирается домой на двух электричках, без предупрежденья, там никакого телефона нет. Сидит подолгу на обеих платформах – мама рано не встает и сюда до позднего воскресного перерыва не поспевает. Можно двумя автобусами, но это сложнее. Нонне полагается вернуться утром. Я ехала домой, я думала о Вас, тревожно мысль моя и путалась, и рвалась. Приезжает обратно в еще большем напряженье, потом долго отходит. Постигает трудную науку – как быть нелюбимой.

Самые лучшие дни – когда после маминого визита, скорей похожего на налет, и Нонниной вымученной отлучки всё устаканится. Нонна с Илюшей снова придут к молчаливому соглашенью, что нужны друг другу и больше никому на свете. Их снова начнут утешать маленькие совместные радости. Глядящий на закат балкон, где свободно встают два удобных кресла. Поочередное чтенье вслух по обязательной школьной программе. Ноннин негромкий голос и внимательные аккуратно очерченные ушки смягчают обязаловку. По утрам два велосипеда, целое поле душистой сурепки, берег Москвы-реки. Притупятся неотвязные мысли. В Илюшиной голове перестанут, как в счетчике, крутиться цифры: тринадцать и двадцать шесть… через пять лет восемнадцать и тридцать один. Ему можно бы зачесть год за два в сильном поле Нонниных горестей. Еще три таких года, и он почувствует себя равным этой подмосковной замухрышке, отрочество которой пришлось на голодный конец восьмидесятых. Рядом с тридцатипятилетней красавицей мамой Нонна как серенькая мышка. Нет ничего трогательней ее ребячливой худобы. Ну, а мама, та вообще свято верит, что у людей, которых с детства не кормили черной икрой, ни кожи ни рожи. В подтвержденье ее теории у Нонны землистый цвет лица, а Илюша похож на бело-розовый зефир. Он бы махнулся не глядя, для женщины внешность важней. Ах, Керубино, зачем мальчишке быть таким красивым! Илюша написал бы на белом облачке объявленье: меняю красоту, здоровье и достаток на лишние три года к возрасту. Что такое здоровье и что такое его отсутствие – Илюша не очень хорошо себе представляет. Покладистая Нонна, конечно, поменяется с ним. Ей было бы двадцать три, а ему шестнадцать. Уже легче. Что бы еще присовокупить… выторговать лишний год… разве что левый глаз… можно носить пиратскую повязку… очень мужественно… ей будет двадцать два, ему семнадцать. Но тут Нонна скомандовала приниматься за английский, и всё осталось как есть. Белое облачко уплыло, гонимое западным ветром.