— Вы действительно заслужили его, — достаточно вежливо, сохраняя достоинство, подтвердил отец Григорий. — Как и гнев многих фламандцев, гнев французов. Да мало ли чьего гнева заслуживает человек, всю жизнь пиратствовавший у чужих берегов.

Сабля вошла в обвод бочонка слишком глубоко. Настолько глубоко, что какое-то время дон Морано просто не в состоянии был ее выдернуть. Возможно, только это и спасло Родана. Вернее, оттянуло время его гибели.

— Так вот, я, рваный башмак повешенного на рее, потерял в этом походе все, чего сумел достичь за свою сумбурную бессмысленную жизнь. — Командора не интересовало мнение о нем пленного. В эти минуты он беседовал сам с собой. Лишь убедив себя в этом, командор сумел усмирить свой гнев. — Потерял также случайно и глупо, как и достиг. Глупо потому, что никто не требовал от меня штурма форта Сен-Бернардин, никто не приказывал высаживаться на побережье у его стен. Гнали меня к ним алчность и желание славы.

— Хотя вы и принадлежите к католической вере, я принимаю вашу исповедь так же близко, как если бы передо мной исповедался православный. Все же мы оба христиане.

Родан не мог себе позволить иронизировать в эти минуты над командором. В конце концов, он — священник, пусть даже перешедший в казачество и находящийся в плену у католиков. Христианские заповеди требовали от него сочувствия и готовности к прощению.

— Исповедаться?! — разъяренно уставился на него командор. — Эй, кто там?! — позвал он стоящего у двери дежурного матроса. — Этому шесть плетей. В виде «исповеди».

Процедура оказалась хотя и болезненной, однако же недолгой, да и били его несильно, берегли, скорее всего, не столько для беседы с доном Морано, сколько опять же для костра. Когда, исстеганного плетями, его ввели в «береговую каюту» командора, тот продолжал сидеть на столе, в той же позе совершенно разуверившегося в себе человека, которому отныне одинаково закрыта дорога как в прошлое, так и в будущее. Во всяком случае, та дорога, которой он считал себя достойным. На пленника командор даже не взглянул, сидел, завороженно глядя на свою руку, сжимавшую эфес сабли.

— Когда ты говорил о численности гарнизона форта, ты не знал, что именно затевают казаки и французы, разве не так, приятель? — речь командора напоминала предгрозовое грохотание далекого грома. Трудно было предугадать, когда он взорвется, испепеляя землю и небеса молниями гнева. — Ты слышал россказни французов, которые умышленно распускали слухи о своем уходе под Дюнкерк. Видел орудия, которые куда-то тащили. А потом попросту напился…

— Если вы так считаете, пусть так и будет. Но мне кажется, что вы пытаетесь оправдать меня.

— Я хочу знать, что произошло на самом деле, — рванул саблю командор. — То, что ты слышал от французов и своих офицеров, ты считал военной тайной, а потому молчал. Но затем, под пытками, заговорил, рассказывая всю ту неправду, которую знал.

— Я понял, командор: боитесь признать, что вас так ловко, убийственно провели.

— Ты не знал о замысле французов точно так же, как не знал этого я, — покачал головой дон Морано.

В это время дверь открылась, и в каюту втащили Шкипера. Он уже не мог стоять на ногах, его поддерживали под руки и за волосы.

— На кой черт он здесь нужен? — брезгливо взмахнул саблей командор.

Но, прежде чем Шкипера утащили за дверь, тот успел крикнуть:

— Тебе этого не понять, пират! Ты не знаешь, что такое Родина! Для тебя это понятие так же чуждо, как и святость Христа.

Последние слова он произнес, в кровь разрывая свою растерзанную опухолью гортань.

Дверь за Шкипером закрылась, и командор вновь обратил свой свинцовый взгляд на Родана.

— Я знаю даже то, что задумали всю эту хитрую операцию не французы, а казачьи полковники Сирко и Гяур.

— Они. Чего уж тут скрывать? Тем более что я сам добровольно вызвался идти сюда. Нужен был человек, который бы выдал вам «тайну», но сделал это под страшными пытками.

— Лжешь! Ты придумал эту байку только сейчас, узнав о моем поражении под Сен-Бернардином. Ты, рваный башмак повешенного на рее, лжешь!

— Вы так нервничаете, командор, словно это не меня, а вас поведут на костер.

Дон Морано подхватился и застыл на бочонке, который служил ему сейчас неплохим пьедесталом. Саблю он держал на весу, и даже Бог не взялся бы предсказать, в какую минуту она снесет голову измученного, но не сломленного пленника.

— Эй, матросы, — позвал командор своих охранников, — плетей ему. Затем освежите в бочонке с соляным рассолом. Да не забудьте подвесить за ноги, чтобы просох, и пометить каленым железом. Что вы рты разинули?! — вдруг сорвался он. — Придумайте сами что-нибудь эдакое, если уж вам скучно делать то, что обычно делаете с каждым из пленников!

— Мы постараемся, сеньор, — с охотностью послушных, но неопытных школьников заверили его дюжие матросы, пришедшие с командором на королевский флот прямо с палубы пиратского корабля. — Хотя проще было бы не возиться.

— Вот так всегда, — пожаловался на них командор, обращаясь к Родану. — До того обленились, что лишний раз плетью не взмахнут. Нет чтобы показать «гостю» все, на что они способны.

— Но и это я тоже великодушно прощаю им, командор, — хорошо поставленным голосом священника ответил Родан. — Как, впрочем, и вам.

Пленных оказалось четверо. Один из них был ранен в плечо стрелой, которая могла быть выпущена единственным среди защитников замка лучником — горбуном Лотом. Другой оказался с рассеченной рукой. Еще двое побросали свои мечи, как только увидели, что их повелитель барон фон Вайнцгардт убит. Теперь они все четверо стояли у края обрыва, над рекой, и ждали суда.

— Тебя как зовут? — приблизилась Лили к рослому рыжебородому детине, облаченному в изогнутый медный панцирь.

— Рейнгард, досточтимая графиня. Рейнгард Ольке. Я не был воином, я всего лишь старший конюший барона фон Вайнцгардта.

— Ты видел, как барон напал на гостившего у меня французского посланника?

Ольке замялся.

— Значит, ты не видел этого? — мягко улыбнулась баронесса.

— По правде говоря, я этого не видел, — передернул плечами старший конюший.

Его товарищ, стоявший справа от Ольке, подтолкнул конюшего локтем, но тот непонимающе уставился на него, потом вновь медленно перевел взгляд на баронессу.

— Я всего лишь был конюшим, — с тупым упрямством повторил он. — А как барон нападал на посланника — этого я не видел. Барон приказал мне вооружиться и ехать к вашему замку, который принадлежит не вам, а ему. Так он сказал, — несколько запоздало добавил Ольке, удостоившись очередного удара локтем в бок.

Баронесса взглянула на Кобурга и резким движением подбородка приказала: «Взять его!»

Два оруженосца-саксонца подбежали к Ольке, мигом уложили его на землю и, подхватив за руки, за ноги, сбросили с крутого обрыва в реку.