Просторный зал и боковые комнаты с перегородками были тускло освещены. Свечной огонь охватывал в большей степени центр помещения, по углам же царил красноватый полумрак. Перед несколькими рядами скамей размещалось нечто вроде алтаря, возле него лежали массивные деревянные ящики или сундуки. Гвинпин тоже осмотрел зал, но, как показалось друиду, без особого интереса. Лисовин поманил к себе куклу и тихо и подробно объяснил, что та должна делать в случае чего. Затем друид тихо скользнул внутрь, и Гвинпин притворил дверь. Кукла огляделась по сторонам – площадь была пуста. Небо над замком постепенно темнело, но еще можно было разглядеть каждый булыжник, которым были вымощены подходы к часовне. Удовлетворившись осмотром, Гвинпин развернулся и неспешно двинулся в обход.

Рядом с маленьким покосившимся пристроем, в котором раньше, видимо, жил Служитель-священник, стояли невысокие, в рост среднего человека, скульптуры святых, имен которых Гвинпин, в силу своего происхождения, не знал. Он, однако, поморщился от сочетания бледно-голубого и розового цветов, в которые были выкрашены фигуры; кукла считала себя тонким знатоком и ценителем прекрасного, и такая комбинация показалась ей вульгарной и безвкусной. Тем не менее у древних, изваявших эти выщербленные и покосившиеся фигуры, очевидно, имелись свои взгляды на эстетику, и Гвинпин с интересом всматривался в суровые резные лица, мозаичные глаза, устремленные ввысь, и непонятные крючочки и загогулины, усеявшие постаменты. Глаза фигур словно жили отдельной от тел жизнью, и в лицах, запечатлевших полнейшее равнодушие и к окружающей мирской жизни, и к часовне, окруженной невысокими кленами, и к Гвинпину, рассматривающему их с разинутым клювом, нет-нет да и вспыхивали искорки живейшего интереса ко всему вокруг – а может быть, это были только отблески закатного солнца?

Шорох где-то поблизости вернул куклу к действительности. Она осторожно выглянула из-за домика и с беспокойством оглядела площадь. У Гвинпина переход от одного душевного состояния к другому всегда совершался с поразительной быстротой. Только что он прилежно изучал фигурки святых, а сейчас уже буквально трясся от испуга. Вокруг никого не было, и тогда он осторожно двинулся дальше в обход часовни, стараясь ступать мягко и бесшумно. Все же его широкие лапы так звучно шлепали по мостовой, что Гвинпин был вынужден поминутно останавливаться, однако это было лишь эхо его собственных шагов или же шелест в листве деревьев. Так он обошел вокруг всей часовни. Двери по-прежнему были плотно прикрыты, створки словно срослись, а замковые чугунные петли за долгую жизнь часовни гладко притерлись друг к другу. Гвинпин попытался своими ластами отворить одну из дверей, чтобы послушать, что происходит внутри, но едва он потянул одну из ручек, дубовая створка отчаянно заскрипела, и тишина дворика пошла трещинами. Гвину даже показалось, что он разглядел их в полутьме. Он быстренько налег на дверь всем своим круглым телом, и та водворилась на место, скрипнув на прощание особенно громко. Тихо прокляв ее про себя самыми страшными словами своего незатейливого народа, Гвин еще раз осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, вновь отправился в обход.

Постепенно он наловчился не шлепать по булыжникам, однако движение мужественного часового от этого порядком замедлилось. Это обстоятельство, однако, его не очень опечалило, так как Гвинпину не хотелось лезть внутрь мрачной и полутемной часовни, да и местные боги куклу мало беспокоили. Вокруг пахло кленовыми и тополиными молодыми листьями, где-то зацветала черемуха, и было ясно и свежо от легкой и безветренной вечерней прохлады. Шорохи меж тем участились, но кукла сочла их виновниками мышей и крыс, которых всегда в достатке обитает в старых замках, а этот был уже порядком заброшен. И тут наконец Гвинпин вдруг услышал особенно громкий звук, который никак не мог исходить от крысы или другого мелкого животного.

Больше всего звук был похож на короткий смешок, дьявольски злой и довольный, словно кто-то маленький и жестокий обнаружил, что в его ловушку только что попался кто-то большой и добрый. В лице большого и доброго кукла, естественно, сразу представила себя, поэтому тут же замерла. Смешок повторился, но теперь он звучал уже гораздо ближе, словно этот кто-то, будучи жестоким и, похоже, не таким уж и маленьким, подкрадывался к нему, Гвинпину, с какой-то своей неведомой, но вполне определенной целью. Гвинпин мгновенно взял себя в ласты и глубоко втянул носом воздух. Неизвестно, остановило ли невидимого и от этого еще более коварного противника хладнокровие куклы, но и у нее самой смелости не прибавилось. Когда же Гвин с шумом выдохнул, решительность покинула его окончательно. Гвинпин медленно развернулся на хвосте, подобно заправскому сержанту после доброго жбана пива, и с невероятной быстротой, которую трудно было предположить в этом неуклюжем деревянном бочонке, направился обратно к дверям, за которыми его ждало подкрепление. При этом он отчаянно шлепал по земле и переваливался с боку на бок. Больше всего в эти мгновения Гвинпин боялся обернуться – он был уверен, что враг движется за ним и, возможно, настигает. Эти мысли не давали ему ровным счетом ничего, кроме выигрыша в скорости, и лапы сами несли его вперед. Страшно пыхтя и еще сильнее волнуясь, кукла доковыляла до дверей и отчаянно затрясла ручку. Дверь, однако, не поддалась, а враг уже явно был на подходе. Выругавшись в голос, Гвинпин поднял глаза кверху и остолбенел.

На дверях над головой куклы висел огромный замок. Массивная дужка была продета в скобы и замкнута, причем это произошло, видимо, лишь несколько минут назад. Гвинпин почувствовал, что невидимая петля ужаса захлестнула его горло, и выпучил глаза, отчаянно хватая клювом воздух. В воздухе тем временем уже сгущалась вечерняя влага, поэтому Гвин отчаянно закашлялся (а может быть, он проглотил первого вечернего комара?). Это, в свою очередь, спасло его от окончательной потери лица, но только в первый момент и на очень короткий миг. Откашлявшись и прочистив носоглотку, кукла разинула клюв, готовясь излить душу в долгом отчаянном вопле. Намерение, написанное на ее физиономии, читалось столь явно, что быть бы всему замку разбуженному, если бы не чья-то мозолистая ладонь, заботливо и крепко прикрывшая Гвинпину рот. Тот в ужасе застыл, выкатив стеклянные глаза, и затрясся позорной мелкой дрожью.

– Тихо, брате Гвинпине, всю паству разбудишь! – кротко, но настойчиво велел чей-то голос позади него. Он принадлежал стоящему за спиной Гвина кряжистому монаху в сером пыльном одеянии. Из-под капюшона, однако, предательски пробивалась жесткая рыжая борода, вся в опилках и паутине. В ту же секунду, едва Гвинпин распознал владельца этого елейного, но явно измененного голоса, он тут же понял, кто его дурачил все это время у часовни, шутовски запугивал и нагло потешался. Это был Лисовин, рыжий дьявол!

Друид, однако, уже был хорошо знаком с быстротой Гвиновой реакции, поэтому он тут же поспешно отскочил с тихим хохотом и гримасами, весело поглядывая на возмущенную куклу. Та разинула клюв, силясь что-нибудь произнести, несколько мгновений надувалась, как майский жук перед серьезным полетом, и в бессилии захлопнула его с деревянным треском. Не злой, в сущности, если дело касалось всяческих розыгрышей и шуток, Лисовин протянул руку, чтобы похлопать куклу по спине и сказать ей что-нибудь успокоительно-примирительное, и вдруг он увидел, что глаза Гвинпина с ужасом уставились на что-то, появляющееся сзади, поверх плеча Лисовина. В мгновение ока друид развернулся и принял боевую стойку. Это была его роковая ошибка, так как кукле представилась незащищенной самая мясистая часть тела бородача. В нее и вонзила с наслаждением свой клювище коварная деревянная птица. Друид так и подскочил от боли и удивления, никак не ожидая атаки с тыла. В следующее мгновение они уже рубились, друид ребром ладони, а кукла – деревянным ластом, а затем принялись фехтовать спешно подобранными в пылу схватки жердинами из рассыпавшейся у дверей часовни полусгнившей поленницы. По истечении некоторого времени ввиду относительного равенства сил соперники заключили временное перемирие и в обнимку скрылись в часовне, весьма довольные своей боевой формой, причем Гвинпин твердо считал себя победителем в поединке. Он всегда стремился последнее слово оставить за собой.