Ураз ответил:

«Я не хотел так бить, сама рука ударила. Рука отяжелела, товарищ командир!»

«Ну, что ж, придется послать другого».

«Нет, нет, — запротестовал Ураз. — Я пойду. Только я приклад оберну мешком».

И пошел с вечера. Рано утром, видим, Ураз несет «языка». Принес, положил. Подошли, посмотрели — враг был мертв.

«Мертвый, Ураз, „язык“ опять мертвый!» — сказали мы.

Ураз растерялся:

«Нет, я его не сильно ударил. Он был живой, когда я его схватил и понес. Но я, наверно, так крепко сжал его, что задушил. Рука отяжелела, товарищ командир!»

— Так же, как у Ураза Бузакарова, отяжелела на врага рука у всех наших бойцов. Я скоро снова буду на фронте — что передать от вас Уразу? — спросил я.

И в этот миг, сжав кулаки, вскинулись сотни рук, и люди в один голос крикнули:

— Передай Уразу, у нас также рука отяжелела на врага!

Всеволод Вячеславович Иванов

Счетовод Динулин

Город сопротивлялся с яростью необычайной.

Танки врага направлял известный полковник фон Паупель, и танки приближались к окраине города, где находился огромный завод сельскохозяйственных машин и Дворец культуры, увенчанный большой скульптурой Ленина.

Когда генерал Горбыч осматривал фортификационные сооружения возле завода, в одном из ходов сообщения он обратил внимание на худощавого и бледного артиллериста.

«Трусит? — подумал генерал. — Нет, кажется, болен».

— Вы недавно выписались из госпиталя? — спросил он.

Красноармеец уловил мысль генерала и ответил:

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. Счетный работник Рязанской области, колхоза «Пятнадцать лег Октября». Бледность у нас, счетных работников, — черта природная.

Генерал улыбнулся и, отходя, сказал:

— Немецким солдатам сделать бы поприроднее эту бледность!

— Слушаюсь! — в тон генералу, и тоже улыбаясь, ответил красноармеец Динулин.

И он исполнил свое слово.

Вот как это произошло.

Динулин был уже опытным подавальщиком снарядов. И теперь, стоя возле снарядных ящиков, ощущая холод чуть покрытого утренней росой металла, он спокойно глядел поверх дула орудия на лесок, за рекой, откуда шли танки и то и дело раздавались взрывы. Такой обстрел он видывал не раз, и, зная, какие настроены укрепления, он презирал его. Он ждал, когда покажутся танки.

Взрывы приближались, вздымая глыбы земли, и, будто корни, торчали из нее металлические, согнутые балки, железные пруты и плиты. Все это падало обратно с невыносимым звоном, шумом и лязгом, и падало как бы прямо на Динулина! Мало-помалу страх начал заползать в его сердце. Он исподволь глядел в лица товарищей: чувствуют ли они то же самое? Они напряженно и ожидающе наблюдали за леском, и ничего, кроме боязни пропустить и не заметить врага, их лица не отражали.

Бойцы у орудий падали. Убили наводчика. Убили командира орудия. Из леска выполз танк и то зигзагами, вдоль ходов сообщения, то напрямик, через пулеметные и орудийные гнезда, устремился вверх, прямо на Динулина. Красноармеец знал, что это самый плохой признак в бою, когда начинаешь думать, что весь противник идет на тебя. Но думать иначе Динулин не мог.

— Принимай! — сквозь грохот взрывов и толчки теплого воздуха услышал он рядом.

Он подал снаряд и оглянулся. Раненый, которому санитар перетягивал руку, протянул Динулину автомат. Стрелял Динулин неважно, но все-таки счел необходимым крикнуть вслед раненому.

— Не подкачаю!

Машины были ловки и сильны, они сваливали громадные железобетонные надолбы, глубоко заделанные в грунт, а попадая в широкий ров, где им было заказано утонуть или, во всяком случае, забуксовать, потому, что грунт там разрыхлен, вылезали только испачканные глиной.

— Подавай, подавай! — слышал он сквозь взрывы.

— Подаю, подаю! — отвечал он, отворачиваясь от двигавшихся на него машин.

Хватануло! Снаряд попал в танк. Ушатообразная машина закачалась и словно взвизгнула. Она вздыбилась, и вдруг пламя изверглось изо всех ее отверстий.

Необычайная радость охватила Динулина. Он поглядел в довольные лица товарищей и улыбнулся своему страху и тому чувству неравного боя, которое звенело у него в горле совсем недавно, как предсмертный колокол.

«Миновало, слава богу, — подумал Динулин. — И бой есть жизнь, и жизнь есть бой!» — твердил он только что придуманную поговорку, и ему думалось, что поговорка эта защищает его лучше всякой брони и лучше всякого бетона. «Да, жизнь есть бой, и бой есть жизнь, ко всему привыкаешь».

А привыкать приходилось ко многому!

Огромная, облупившаяся машина, с пробоинами и поврежденной башней простерла над ним гусеницы как раз в то время, когда он поднял новый снаряд.

И откуда она появилась? Динулин только одно мгновение смотрел на гусеницы. Кровь, остатки одежды, истерзанное голенище, застрявшее между пластинами, тело, к которому пристали куски темной мокрой земли, — все это вызывало у Динулина тошноту. Надо бежать. Но куда? Танки носились вдоль окопов, расстреливая их в упор, увиливая от огня противотанковых орудий, которые, казалось бы, подавленные, вдруг выныривали из груды щебня и обломков, извергая снаряды. Не попадешь под гусеницы, очутишься под своим огнем! Штук бы пять гранат сюда! Гранаты, конечно, остались по ту сторону танка, вместе с расчетом его орудия. При нем был только автомат. Выхода не было. Динулин вскочил на гусеницу. Он вовсе не хотел быть раздавленным. Он встал на ее широкие, как у крыльца, ступеньки: гусеница подбросила его вверх.

Он вспрыгнул на какой-то уступ, обрезав себе металлом руку, лег возле башни танка и заглянул вниз.

Разбитое орудие, остатки еще чего-то не давали возможности просунуть автомат. Вот положение, неучтенное никакими уставами и инструкциями!

Танк подскакивал. Динулин обернул грязным и пыльным носовым платком раненую руку и держался ею за ствол орудия, торчавшего из башни. В правой руке его вздрагивал автомат.

Башня, слегка поскрипывая, — танк, должно быть, много поработал на своем веку, — издавала запах масла и пороха. Динулину показалось, что он слышит снизу слова немецкой команды. Он привстал на колени и огляделся.

Танк, на котором находился бывший счетовод Динулин, вместе с другими танками врага подавлял узлы сопротивления. Прячась за возвышения или выскакивая, он искал пулеметы и орудия, обстреливающие немцев фланкирующим и фронтальным огнем.

Динулин стал определять положение: где же находилось его орудие и командир орудия Пащенко?

Наконец, Динулин узнал это место — небольшой холмик, замаскированный кустами смородины в виде буквы «у». Смородины, конечно, не оставалось, да и холмик сполз в сторону… Но неожиданно холмик зашевелился, мелькнуло острое и милое дуло, и какой-то танк лопнул, как пузырь. Динулин узнал наводчика Птицкина.

Динулин решил действовать. «Перед каждым действием — узнай, какую позицию ты занимаешь и какую твой противник». Динулин огляделся.

Одно ему показалось удивительным: