привязан более, нежели к жизни. Она ужасно слаба – младенец едва дышит, надобно непременно отнять его от материнской груди, потому что у матери начинает болеть грудь. Бог знает, чем все это может кончиться, и мне оставить в таком положении жену и семью! Даже и в военное время, на этот случай, Наполеон выслал бы человека из армии домой! Танта сама едва на ногах. Она ужасно ослабела после своей болезни. Я должен обо всем хлопотать и за всем смотреть. Не говорю уже о постройках. Половину того, что без меня настроили, я должен был переменить. Здешние чухно-немцы ужасно скупы и бестолковы. Это главная черта их характера. Все пропадет без толку. Но все это ничего, если б не болезнь жены и не ужасная перспектива в будущем! Не могу теперь приехать, решительно не могу – без тяжкого преступления противу Бога, людей и природы!

Впрочем, для дела о объявлениях[756] я вовсе не нужен в Петербурге. Я написал письмо к Б[енкендорфу] – где вычислил смело мои права на некую милость и составил записку для извлечения из нее доклада. Письмо и записку – прочел я сам Д[убельту], который обещал помогать. Дело должно идти чрез графа О[рлова]. – Ты же говорил мне, что он меня вовсе не знает и почитает каким-то польским конфедератом времен Пулавского или наполеоновским наездником. Я отроду не бывал у него и говорил с ним только мимоходом. Как я могу явиться к нему? Ты же, напротив, в близких сношениях с ним и можешь не только просить его, но даже говорить с ним откровенно. Я уже все сделал, что только мог; остается тебе исполнить, что только в твоей власти, а если ты уже просил Д[убельта], то только стоит настоятельно и лично просить графа О[рлова]. Тут больше делать нечего! Если граф О[рлов] откажет – тогда уже на мне будет другая обязанность – начать дело с другой стороны. – Но лучше и ближе пути нет, как чрез графа О[рлова], а к нему нет другого пути как чрез тебя! Итак, расшевелись и притисни графа О[рлова], скажи, что мы ничего более не хочем за нашу службу! Помни – что это будет вторая «Пчела»!

Если даст Бог, что домашние мои обстоятельства позволят мне приехать в Петербург – все же я ни за какие блага в мире не пойду к графу О[рлову]. А с Дуб[ельтом] мне уже говорить более нечего! Я все высказал и выписал!

Граф О[рлов] – быть может, человек прекраснейший, но я его вовсе не знаю, и чужд ему. Полагаю даже, что он из числа тех русаков, которые вменяют мне в преступление мою наполеоновскую службу, хотя и сам Аракчеев говорил мне, что и он на моем месте сделал бы то же. Зачем же мне унижать седую голову мою, склоняя ее перед человеком, который не хочет или не умеет постигнуть тогдашнего моего положения? Материя деликатная! Ведь я надеялся на доброго моего Б[енкендорфа], который, когда Уваров хотел пожрать меня, оказал мне истинное участие и сказал даже: «Si le Malheur doit arriver – je prierai pour vous – comme pour moi-même»[757] и со слезами на глазах объявил мне царское решение. Пусть весь мир вопит, но Бенкен[дорф] добрая душа и честной человек![758] Слабости, а у нас с тобой – разве нет их – да кажется и одни и те же. Поляки говорят: lubi fartuszek (т. е. любит передничек) – да и мы с тобой не гнушаемся под него заглядывать!

Тебе скучно! Очень верю. Ты привык к туризму – страсть для меня непостижимая и необъемлемая умом моим; но известно мне, что каждая страсть, находя препятствие, приводит человека в отчаяние. Расхаживая и разъезжая по Европе, я всегда думал: «Господи, дашь ли ты мне угол, где бы я мог сидеть спокойно!» Беда, что климат наш гадок, и если б лавочка Наполеоновская не обрушилась, я теперь возделывал бы где-нибудь виноград на Луаре! Судьба решила иначе, и я покорился ей. Если проживу года три, хочу съездить месяца на три в Париж, но повторяю – что нигде не могу быть счастливым, как с семьей в моем Карлове. Chaque Baron a sa fantaisie![759]

Пока ты вылетишь снова из своей клетки на белый свет – сделай одно: поезжай в Царское Село и попроси лично графа О[рлова]. После этого лети в Париж, в Рим, в Неаполь – только ради бога не в Гейдельберг! Природа там мила – но нема и глуха и загажена немецкими цитатами! Уж нет ли у тебя там какой разорвушки? Ты мастер вить гнезда и садиться на яйца! На счет Германии я всегда был мнения нашего Мериме – в его брошюрке: – как вещь – немец бесподобен, как человек – дрянь. – Есть исключения, this is exception[760]. Но как редки эти исключения! У немцев вместо сердца – гиря, ум печатный, с указанием опечаток, душа – бездна, ненасытная фонства, гофратства, ритерштафтства[761] и всех в мире мелочей. Если немец не может лизать чужой задницы, то лижет свою, парад зеркалом, посредством ладони. Возьми в пример тайного советника фон Гете, австрийского дворянина фон Шиллера и проч. и проч. и проч. Да один Henri Merimé – стоит всей Германии! Вот заболтался я!

Прощай, друг, и найди себе какую-нибудь болтушку, только бога ради не старуху какую! Ведь как ты напечатал в «Пчеле», что ты посылаешь с берегов Рейна вздох в Новозыбковский уезд – я, зная, кому этот вздох послан – чуть не умер со смеху, с досады, со злости! У поляков есть пословица: «Kraść miliony, a kochać się w królewnie», т. е. уж если красть, то миллионы, а влюбляться, так в королевну! Пожалуйста, свяжись с какой-нибудь молодкой. Ведь молодка, по-малороссийски молодица, – народное название женщины! Увидишь, что не будешь скучать!

Я бы не разогнал твоей скуки! Ты отвык от меня и в течение десяти лет до такой степени изменился в нраве, обычаях, мыслях, желаниях, характере и во всем, что от моего Греча осталось одно только сердце, которое я и обожаю по-прежнему! Можешь ли ты найти приятность со мною, когда ты находишь удовольствие в беседе Зеддлера[762], который называет тебя другом!.. Зеддлер и Греч! В pendant[763] мне надлежало бы подружиться с Цеплиным или дерп[тским] проф[ессором] Крузе[764] (тож)! Я уже не умею и говорить с тобой! – Сижу в горохе! Прощай – обнимаю