Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следовательно, вопреки утверждениям Барсенкова и Вдовина, Синявский не отказывался от своей прошлой критики советской системы, воспитывающей, по его мнению, из людей рабов государства. Однако как человек, хорошо знавший предмет своего исследования с изнанки жизни, Синявский не идеализировал и диссидентское движение, активно противостоявшее диктату Советского государства. По его утверждению, в «предельно централизованном и нормативном» советском обществе личная инициатива и самостоятельность мышления сохранились «только у преступников перед властью — у политических, то есть диссидентов, и чисто уголовных». Вот парадокс, который счел нужным отметить Синявский, — для современной России «криминальное мышление и криминальные программы оказались крепче диссидентских». Одной из главных причин подобного положения, по мнению Синявского, являлось то, что часть интеллигенции «вошла во власть и стала сотрудничать с ней, оказалась способна заботиться только о своих интересах». Произошло забвение народных интересов, а «придворная часть» интеллигенции, сотрудничавшая с властью, стала использоваться последней как «своего рода благородное, демократоподобное облако», скрывающее криминализацию России. Таким образом, согласно Синявскому, интеллигенция на современном этапе во многом утратила свою историческую роль барометра общественных настроений, защитницы всех «униженных и оскорбленных». Что же касается «низовой интеллигенции» (учителей, библиотекарей, врачей), то она по-прежнему остается «почти безгласной, бессловесной». Чрезвычайным своеобразием отличается и оценка диссидентского движения А.А. Зиновьевым, на которого ссылаются в своей книге Барсенков и Вдовин. Во-первых, известный философ, по его собственному признанию, «сам никогда диссидентом не был», а его зачисление в ряды этого движения связано (по мнению Зиновьева) с понятийной неопределенностью, сложностью и малоизученностью самого явления диссидентства. Для Запада, указывает Зиновьев, диссиденты — все, «кто по каким-то причинам вступает в конфликт с советским общественным строем, его идеологией и системой власти, подвергаясь за это каким-то наказаниям». Поэтому в «одной куче» оказались националисты и религиозные сектанты, люди, желающие эмигрировать, и террористы, политические бунтари и писатели, деятели культуры, «жаждущие мирового простора». В СССР, по мнению философа, диссидентами называли «лишь определенную часть оппозиционеров», лозунгом которых стала борьба «за гражданские свободы и права человека» и которые «делали публичные заявления, устраивали демонстрации, создавали группы». Он также утверждает, что диссидентское движение стало возможным «в значительной степени благодаря вниманию и поддержке со стороны Запада»; что советская интеллигенция за счет своих «родовых признаков» — лучшей образованности, скрытности натуры, гибкости, изворотливости и умения «думать только о себе» — являлась в действительности не «жертвой режима», а его «оплотом». Либеральная интеллигентская «фронда» еще во времена Хрущева «исчерпала свой «либерализм» и в брежневские времена эволюционировала в сторону «консерватизма», дабы «урвать свои куски от благ общества». Зиновьев считает, что диссидентское движение пришло в упадок не только из-за репрессий со стороны властей, но также по причине «непомерного тщеславия и самомнения» со стороны многих видных диссидентов, по причине игнорирования ими исторического опыта в объяснении явлений общественной жизни Советского Союза, сосредотечения своего внимания исключительно на критике и разоблачении «язв» советского общества. Большое число эмигрантов среди диссидентов Зиновьев объясняет отсутствием в их среде «глубоких психологических оснований для бунта против режима». Таким образом, речь идет не о кардинальной переоценке диссидентского движения отдельными идеологами инакомыслия, а скорее об уточнении ими собственной позиции в отношении роли и места не только советской, но и современной интеллигенции в жизни российского общества.
По мнению Л.М. Алексеевой, русское национальное движение «ответвилось» от правозащитного, поскольку сторонники первого — «это прежние правозащитники, разочаровавшиеся в демократических и правовых идеалах». Алексеева полагала, что возрождение русской национальной идеи «произошло спонтанно в годы войны с фашистской Германией» и советское правительство использовало это в своих политических целях, «то поощряя» русский национализм, то одергивая «слишком увлекшихся». В качестве первых идеологов этого направления она называла Шиманова, деятелей Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов (ВСХСОН) — И.В. Огурцова, Е.А. Вагина, Л.И. Бородина, а также В.Н. Осипова и его журнал «Вече», А.И. Солженицына и И.Р. Шафаревича.
Историк А.Л. Янов писал: «Идея об избранности русского народа, идея о том, что «загнивающий» Запад может спасти от гибели только Россия, жива до сих пор». В число сторонников русской идеи Янов зачислял и диссидента А.И. Солженицына, и писателя В.И. Белова, и отдельных представителей советской партийной элиты. Для него сущность всей истории России заключена «в борьбе реформы против контрреформы, России против России», поскольку в России нет «среднего класса, способного вывести ее на демократический путь развития». В более поздней работе основной критический заряд Янова направлен против «русского национализма» — по его мнению, главной причины национальной катастрофы России, которую она неоднократно переживала на протяжении XVII–XX вв. Опираясь на отдельные выводы русских религиозных философов В.С. Соловьева и Г.П. Федотова, вслед за ними Янов утверждал, что в России «национальное самосознание, т. е. естественный как дыхание патриотизм, может оказаться смертельно опасным». Неосмотрительное обращение с национальным самосознанием развязывает «цепную реакцию», в ходе которой культурная элита страны соскальзывает к «национальному самоуничтожению», за которым неминуема и «гибель цивилизации». Предчувствия обоих философов о том, что Россия больна «нравственно» и «единственно существенный вопрос» патриотизма — вопрос «не о силе и призвании, а о грехах России», по мнению Янова, не был услышан соотечественниками. Эта же нерешенная проблема, полагал Янов, встала во весь рост и перед современной Россией, но поскольку главенствующей в объяснении происхождения русской катастрофы является славянофильская традиция, которая вслед за Достоевским и Солженицыным сводит спор к «хронологии или этническим корням «бесовства», то эта «мощная славянофильская нота о «силе и призвании России» заглушит для новых поколений тему ее «грехов».
Против подобной оценки русской истории и ее будущего активно выступал известный диссидент, математик И.Р. Шафаревич. Его работа на данную тему под названием «Русофобия» получила противоречивые оценки в печати. Так, некоторые члены Французской академии наук отмечали, что его книга, «начинаясь как социологическое исследование, заканчивается выражением неприкрытого антисемитизма». В российской демократической печати Шафаревич был назван «главным идеологом отечественных воинствующих националистов-антисемитов». Обсуждение данной проблемы и яростные споры по ней продолжаются и в наши дни.
«Пророком» русского неонационализма, как полагал Дж. Боффа, был Солженицын, который и «слышать не хотел ни о какой конвергенции». К «новым правым» Боффа относил журнал «Молодая гвардия», писателей В.Г. Распутина, В.И. Белова, С.П. Залыгина, Ф.А. Абрамова, Б.А. Можаева, В.М. Шукшина, В.Ф. Тендрякова, В.П. Астафьева, П.Л. Проскурина, Ю.В. Бондарева, В.А. Солоухина, а также режиссеров А.А. Тарковского и Н.С. Михалкова.
