Заместитель был образованный человек. В молодости он читал в колледже лекции по экономике и зарабатывал триста пятьдесят рупий. Этого было недостаточно для большой семьи, едва сводившей концы с концами. Студенты его не любили, потому что он относился к ним так, словно был полицейским инспектором, а не преподавателем. Не раз в колледже ему устраивали обструкции. Это было еще во времена английского господства, ректором колледжа был англичанин, а англичанам за обструкциями и бойкотами грезился призрак революции. Воспользовавшись этим, Кали Чаран по рекомендации ректора переменил профессию. Оставив преподавательское поприще, он перешел в тюремное ведомство (управляющий областными тюрьмами был другом ректора). Эта работа пришлась ему больше по душе. Все здесь соответствовало его вкусам и наклонностям. Кроме того, здесь можно было даром заполучить яйца, овощи, мясо, молоко и слуг. Идя на уступки богатым заключенным, он взимал с них кругленькую сумму. А что он мог взять со студентов кроме ничтожной платы за дополнительные уроки?

Теперь он был доволен судьбой. Правда, не все у него шло гладко и здесь. Иной раз его выдвигали на начальственную работу, иной раз, наоборот, понижали. Но это ведь все превратности судьбы. Оседлав высоко взмывшую волну, человек иногда поднимается высоко-высоко, а иногда эта же волна сметает его и бросает назад. Жизнь — это океан, в котором мы живем и который неизбежно поглотит нас. Стоит ли печалиться об этом? Кали Чаран заботился лишь о том, чтобы начальник тюрьмы считал его честным, преданным делу человеком. Тот тоже был образованным человеком. Если бы он не стал начальником тюрьмы, он был бы писателем, поэтом, музыкантом или общественным деятелем. У него было доброе сердце, ему хотелось сделать что-нибудь хорошее для людей и общества. Его воображение рисовало разные картины. Он хотел служить народу, быть великодушным, хотел докопаться до причин страданий и бедствий народа. С детства он любил живопись и имел немалые способности к ней, но его отец, райбахадур[42]господин Ганга Сахай, был заместителем главного инспектора тюрем. Во времена английского господства Ганга Сахай был одним из влиятельных сановников, поэтому он решил устроить своего сына Хуб Чанда на работу в тюрьму, хотя тот намеревался отправиться в Париж и заняться живописью. Он не смог противиться отцу и был назначен начальником тюрьмы. Будь Хуб Чанд более настойчивым, он бы голодал, но занимался любимым делом. Но он был очень мягок от природы и поэтому и не смог стать Ван Гогом, а стал лишь начальником тюрьмы.

Доброта его характера, поэтичность души и склонность к фантазированию проявляли себя и здесь. Он был мягок и милосерден по отношению к заключенным. Его подчиненные пользовались большой свободой. Вера в людей была одной из черт его характера. Он и теперь еще любил живопись. Не современную, абстрактную, изображающую женщин безобразными и тощими, а мужчин квадратными. Не нравилась ему и народная живопись, в которой есть привкус деревенской примитивности. Ему была по душе спокойная, безмятежная манера живописи старой бенгальской школы. Безмолвие, словно опьяненная, сонливая природа. На берегу реки близ деревни, полускрытой в зарослях бамбука, погруженная в думы красавица. Такая милая, нежная, с очаровательными глазами. Один ее взгляд может обратить мужчину в прах. Где, в какой стране живут такие красавицы? Чем они питаются? Да и едят ли они вообще? Быть может, они живут лишь тем, что любуются своей красотой? Да и нужна ли пища такому совершенству? Зачем ей двигаться? Она — картина. Картина, которой нужно любоваться, вставив ее в золоченую рамку. Так думают многие, потому-то немало женщин мечтает о такой золоченой рамке. Золоченая рамка у Хуб Чанда была, а вот женщину, заслуживающую того, чтобы он вставил ее в эту рамку, он еще не встретил и потому, несмотря на свои пятьдесят лет, все еще был холост. Он даже потерял надежду встретить такую женщину и писал портреты еще более нежных, красивых, милых женщин. Порой он плакал, глядя на свои картины. Неужели ни одна из них не может ожить? Неужели эти губы не могут заговорить? Неужели эти руки не могут обнять его? Что будет, если ее длинные ресницы коснутся его щек? Скажите, что будет потом? Никто не мог ответить ему, что после этого чуда пришла бы любовь. Потом, возможно, была бы свадьба, после свадьбы появились бы дети, а там, возможно, начались бы и ссоры. После рождения детей, после ссор и долгих лет совместной жизни та женщина, возможно, станет тощей или толстой и неуклюжей. Все его мечты разлетятся. Возможно, именно поэтому он и не женился до сих пор. Ему было приятно любоваться плавающим на поверхности воды лотосом, но не илом, питающим его корни, и не тем, как увядают его лепестки.

Когда Лачи в первый раз привели в его кабинет, Хуб Чанд остолбенел. Ему вдруг показалось, что ожил образ той женщины, который он до сих пор хранил в тайниках своей души. Та же печальная красота, то же очарование в глазах, такая же походка. Не обращая внимания на то, что делается вокруг, Лачи независимо стояла перед ним. Несколько минут он смотрел на нее потрясенный, раскрыв рот. Затем вспомнил, что в комнате он не один. Здесь был его стенографист, несколько служащих и надзирателей. Хуб Чанд отвел глаза от Лачи и принялся читать ее документы. Тут его ждало еще одно потрясение.

— Ты убила человека? — удивленно глядя на нее, спросил он.

— Иначе я не была бы здесь, господин!

— Отвечай как следует. Это начальник тюрьмы! — заметил один из надзирателей.

— Хорошо!

Лачи с подчеркнутой небрежностью знаком руки приветствовала Хуб Чанда, так, словно отгоняла муху, севшую ей на лоб.

— Нет, нет, не мешай! Пусть она говорит! — мягко сказал Хуб Чанд и снова погрузился в изучение бумаг, лежащих перед ним. Он долго вертел их, рассматривая со всех сторон, не смея поднять глаза на Лачи, на лице которой появилось насмешливое выражение.

«Эта картина умеет говорить, — вдруг подумал он, — она двигается, она живая». — Он был потрясен чем-то. Чем? Тем, что картина не говорит то, что он хотел бы услышать от нее. Та картина, созданная в его воображении, вероятно, говорила бы стихами Тагора, рубайятами[43]Омара Хайяма или строками из лирических поэм Китса[44].

Но зато какая искренность, непосредственность в этой картине. Сердце его сжалось от боли. Он строго спросил:

— Что ты умеешь делать?

— Плести корзины, циновки и… — она замолчала.

— Что еще?

— Умею танцевать, ходить по канату, прыгать сквозь горящее колесо… Могу перекувыркнуться десять раз подряд.

Куда пропала та картина, шелест зарослей бамбука, романтическая обстановка и печальная, погруженная в думы красавица? Это ведь та же картина, но в то же время совсем иная. Хуб Чанд сотрясался от внутренних рыданий. Пятьдесят лет он хранил в своем сердце видение, сегодня оно разрушилось в одно мгновенье, и обломки его лежат у его ног. Он как сквозь сон слышал голос Лачи.