– Мне кажется, мисс Лит, – сказал я, – что, если бы мы могли придумать такое учреждение, которое доставляло бы каждому дома музыку, превосходную по исполнению, не ограниченную никаким сроком, подходящую ко всякому настроению, начинающуюся и кончающуюся по желанию, мы считали бы достигнутым предел человеческого блаженства и перестали бы стремиться к дальнейшим улучшениям.

– Я никогда не могла себе представить, как это те из вас, для кого музыка являлась потребностью, терпели старомодную систему удовлетворения этой потребности, – заметила Юдифь. – Действительно хорошая музыка, кажется, в ваше время была совершенно недоступна массам, и ею могли наслаждаться только избранные, да и то случайно, с большими неудобствами, значительными издержками и на короткое время, произвольно назначенное кем-нибудь другим и в связи со всевозможного рода нежелательными обстоятельствами. Ваши концерты, например, и оперы! Как, должно быть, ужасно ради одной или двух музыкальных пьес, которые вам хотелось слышать, – сидеть часами и слушать то, что вам не нравится! За обедом, например, можно пропустить кушанья, которые не любишь. Кто бы захотел обедать, как бы он ни был голоден, при непременном обязательстве есть все, что подается на стол? А я уверена, что у человека слух так же чувствителен, как и вкус. Я думаю, что эти-то трудности добиться истинно хорошей музыки и заставляли вас выносить у себя дома игру и пение лиц, знакомых лишь с элементами искусства.

– Да, – возразил я, – для большинства из нас существовала только такого сорта музыка или же совсем никакой.

– Да, – заметила Юдифь, – когда хорошенько подумаешь об этом, уже не кажется отрадным, что люди в то время вообще не интересовались музыкой. И я бы вероятно, возненавидела ее.

– Если я вас верно понял, – спросил я, – эта музыкальная программа относится ко всем 24 часам суток? По крайней мере, это видно по карте. Но кто же захочет слушать музыку между полночью и утром?

– О, многие, – ответила Юдифь. – Во все часы есть бодрствующие люди, но если бы музыка была даже и не для них, то есть страдающие бессонницей, больные и умирающие. Все наши спальни у изголовья постели снабжены телефоном, и с его помощью каждый страдающий бессонницей может иметь в своем распоряжении музыку, соответствующую своему настроению.

– И в моей комнате имеется такое приспособление?

– Конечно, да и как я не догадалась сказать вам об этом вчера вечером. Но отец покажет вам это приспособление сегодня вечером, пред тем как вы отправитесь спать, и я вполне уверена, что с помощью музыки вы сумеете справиться со всевозможного рода неприятными чувствами, если бы они опять стали тревожить вас.

Вечером доктор Лит осведомился о нашем посещении магазина, затем при беглом сравнении условий XIX и XX столетий мы перешли к вопросу о наследстве.

– Полагаю, – заметил я, – что наследование имущества теперь уже не допускается?

– Напротив, – возразил доктор Лит, – этому ничто не препятствует. Вы сами увидите, мистер Вест, когда ближе познакомитесь с нами, что теперь существует гораздо менее ограничений личной свободы, чем в ваше время. Конечно, мы законом требуем, чтобы каждый служил нации в течение определенного периода времени, вместо того чтобы, как у вас практиковалось, предоставлять ему на выбор: работать, красть или голодать. За исключением этого основного закона, являющегося в сущности только более точным формулированием закона природы – райского эдикта, обязательность которого для всех одинакова, наш общественный строй ни в чем другом не опирается на законодательное принуждение, а есть нечто совершенно добровольное как логическое следствие деятельности человеческой природы при разумных условиях. Вопрос о наследстве именно и объясняет это положение. Тот факт, что нация есть единственный капиталист и владелец недвижимой собственности, весьма естественно, ограничивает собственность каждого в отдельности его годовым кредитом и приобретаемыми при содействии этого кредита предметами домашнего хозяйства и обихода. Кредит каждого, подобно ежегодному доходу в ваше время, прекращается за смертью его выдачею определенной суммы на его похороны. Свое имущество он оставляет, кому хочет.

– Что же мешает накоплению ценной собственности в отдельных руках с течением времени неблагоприятно отразиться на равенстве средств граждан? – спросил я.

– Это дело улаживается само собою очень просто, – отвечал он. – При теперешней организации общества всякое накопление частной собственности становится бременем, коль скоро она превышает пределы потребного комфорта. В ваше время считался богатым тот, кто загромождал свой дом золотыми и серебряными сервизами, редким фарфором, дорогою мебелью и тому подобными вещами, ибо эти вещи имели денежную ценность и во всякое время могли быть обращены в деньги. А теперь каждый, кого поставило бы в подобное положение наследство от ста одновременно умерших родственников, счел бы себя несчастным. Так как вещей некому продавать, то они могут иметь цену лишь постольку, поскольку они действительно нужны ему или доставляют удовольствие своей красотой. С другой стороны, так как доход его остается тем же самым, то и пришлось бы потратить свой кредит на наем помещения для вещей и на оплату услуг тех, кто взялся бы хранить их в порядке. Можете быть уверены, что такой наследник постарался бы поскорее раздать между знакомыми вещи, обладание которыми сделало бы его только беднее, и что ни один из его приятелей не взял бы больше, чем позволяло бы ему место и время для присмотра за ними. Отсюда вы видите, что запрещение наследования личной собственности с целью помешать большему ее накоплению явилось бы излишней предосторожностью со стороны государства. Каждому отдельному гражданину предоставляется самому наблюдать за тем, чтобы он не был слишком отягощен личной собственностью, и в данном случае обыкновенно случается, что родственники отказываются от прав на большую часть наследства покойника, оставляя для себя только некоторые вещи. Нация берет оставшееся имущество и снова обращает то, что имеет цену, в общее достояние.

– Вы упомянули о плате за услуги по присмотру за порядком в доме, – сказал я, – это наводит меня на вопрос, который я уже несколько раз собирался вам предложить. Как вы порешили с вопросом о домашней прислуге? Кто же захочет быть слугою в обществе, где все социально равны между собою? Наши барыни затруднялись найти прислугу даже в то время. Кто же у вас исполняет домашнюю работу? – спросил я.

– Такой работы у нас не существует, – сказала миссис Лит, к которой я обратился с этим вопросом. – Стирка наша производится вся в общественных прачечных по необыкновенно дешевой цене, а кушанье готовится в общественных кухнях. Работа и починка всего, что мы носим, делается вне дома, в общественных мастерских. Электричество доставляет необходимое отопление и освещение.

Мы выбираем дома не больше таких, какие нам нужны и меблируем их так, чтобы для содержания их в порядке довольствоваться минимумом труда. Домашние слуги нам не нужны.

– То обстоятельство, – сказал доктор Лит, – что в бедневших классах населения вы встречали неограниченное число слуг, на которых могли возлагать всевозможного рода тяжелые и неприятные работы, сделало вас равнодушными к приисканию средств устранить необходимость прислуги. Но теперь, когда все по очереди исполняют всякого рода работу, необходимую для общества, для каждого является делом личного интереса отыскание средств к облегчению всякой тяжелой работы. Это послужило сильным импульсом к изобретениям по части сбережения труда во всякого рода деятельности, одним из первых результатов чего явилось сочетание минимума труда с максимумом комфорта в домашнем быту. В случае каких-нибудь исключительных обстоятельств, – продолжал доктор Лит, – как то: особенной чистки, обновления или болезни в семье, мы всегда можем организовать необходимую помощь.