В этих условиях каждая моя или моего сына поездка за рубеж могла оказаться последней. Неизвестно было, как закрутят гайки завтра. СССР ввел войска в Афганистан.

И вот тогда, в феврале 1980 года в Японии, я подумала: такого случая может больше не представиться. Мы с сыном в одной стране. У него к педагогике талант, придет и успех – уж я-то знаю. Кусок хлеба на Западе мы всегда себе заработаем, а если повезет, то и с маслом.

И все-таки решение стать невозвращенцами именно там и тогда мы приняли, признаюсь, спонтанно.

Началось с того, что я попала в больницу. На занятиях вдруг почувствовала себя плохо – нелады с желудком. Острые боли, испарина, ноги не держат. Напротив Токио балле есть клиника. Там сделали рентген и оставили в стационаре на четыре дня.

Контракт мой кончался, я должна была возвращаться в Москву. Сасаки-сан уехал в Европу. Из советского посольства ко мне нагрянул «врач» в штатском. Окинул цепкими глазенками и говорит:

– Ничего страшного. Отлежитесь в самолете!

Вот когда у меня струна в душе лопнула. В своем болезненном состоянии я восприняла столь бездушную фразу как некий символ бесчувственности, бесчеловечности государства. Не дать мне остаться на несколько дней, о чем я попросила посольство, больную гнать в Москву?! Вот она, эта система, которая когда-то гнала сестру Ра в Казахстан в вагоне для скота!

С трудом я вернулась из больницы в отель, позвонила Мише в Нагою, где в тот день выступала труппа Большого: «Приезжай!»

Михаил попытался выйти из отеля незамеченным.

– Ты куда это направился на ночь глядя? – поинтересовался в вестибюле театральный коллега, работавший на КГБ, и покосился на пластиковый пакет в руках сына.

– Сдавать бутылки из-под молока, – молниеносно нашелся Михаил. Казалось бы, абсурдное объяснение, но тогда для артистов Большого оно звучало вполне правдоподобно. Ведь они получали 10 долларов суточных. На эти деньги нужно было не только питаться, но и, сэкономив на еде, купить дефицитные в Москве вещи, чтобы поддержать семьи, не говоря уж о подарках друзьям, даже не мечтавшим попасть за границу.

Как вы помните, Миша еще в детстве выступал в «Щелкунчике» с моими японскими ученицами. Почерпнутые тогда знания японского помогли ему, советскому человеку, привыкшему к тотальной опеке государства, не запутаться в системе железных дорог Японии.

Так или иначе, часа через три-четыре сын стоял на пороге моего номера.

Мы проговорили всю ночь. Среди прочего Миша рассказал мне, что после скандала с бегством Александра Годунова в США, когда его жену Милу Власову пришлось чуть ли не насильно вывозить обратно в СССР, а потом еще бегства супругов Козловых, тоже ведущей пары Большого, в Москве прошел слух, будто близких родственников выпускать вместе запретили. Если слух этот верен, то нынешняя поездка могла оказаться нашим последним совместным выездом.

Когда наступил рассвет и времени на разговоры уже не оставалось – Миши скоро могли хватиться в отеле в Нагое, – мы поняли, что надо решаться.

– Знаешь, – сказала я под утро, – мне это все надоело. Бежим из СССР к чертовой матери. Например, в Америку. Кстати, там врачи хорошие, подлечат мне желудок…

Собрала чемодан… Взяли такси… Отправились в американское посольство в Токио… Вот и все.

Американские дипломаты связались с Вашингтоном и с посольством США в Москве. Там ответили: «Нет проблем! Пусть приезжают в Америку». Так легко и просто…

Кстати, никакого политического убежища мы не просили. Сообщения радиостанций были неточны. Американцы сказали: «Вас примет Толстовский фонд». Дали рекомендацию в этот фонд, выдали «зеленую карточку», позволяющую работать в Соединенных Штатах, сменили нам отель, дали охрану. Опасались, что нас могут выследить агенты КГБ, переломать руки-ноги.

Посольство США поставило также одно условие – перед отъездом из Японии надо встретиться с советским представителем. Тот должен удостовериться, что мы эмигрируем по собственной доброй воле. Это оказалось самым противным.

Я спросила американского атташе, а не уколет ли нас зонтиком советский дипломат. Я имела в виду случай с болгарским диссидентом, которого насмерть укололи зонтиком на лондонском мосту Ватерлоо. Американец не оценил моего мрачного юмора, заверив, что в присутствии американских дипломатов нам бояться нечего, а уж потом, дескать, следите в оба.

Встречу устроили в месте, остававшемся тайным, пока нас туда не привезли. Потом явился какой-то, видать, высокий чин из советского посольства, еще кто-то: «Что же вы, товарищ Мессерер, мы вам доверяли, по всему миру порхать разрешали, а вы?! Продали серп и молот за доллар?! Вы же Народная артистка, член партии. Одумайтесь и вернитесь, еще не поздно…»

Говорить с этим человеком было не о чем. Хватит с меня повелителей. Да вряд ли бы он и понял. Если у него иных мыслей, кроме как о долларах, нет, то бесполезно ему толковать о свободе личной и творческой.

И вот до чего дошла мстительность советских аппаратчиков: они заперли в посольстве моего семидесятисемилетнего брата Асафа, обладателя чуть ли не всех высших советских титулов и званий, который тоже находился тогда в Японии с Большим, продержали там сутки, уж конечно не считая нужным кормить «брата перебежчицы», и первым же самолетом отправили в Москву.

До самой перестройки его не выпускали из СССР, сделав козлом отпущения. Хотя осталась-то за границей я, а не он…

Что ждет нас с сыном на «империалистическом» Западе?

Мне семьдесят один год. Немножко вроде бы поздно начинать жизнь сначала, в чужом обществе. Одно дело педагогические гастроли, когда за спиной все же есть дом. Другое – перерезать пуповину с СССР навсегда.

Так завершился долгий первый акт моей судьбы.

Занавес.

Мы с Мишей летим в Нью-Йорк…

Из Токио мы вылетели, на всякий случай, с японской охраной.

Перелет из Японии в Америку, длящийся около 14 часов, и здоровому человеку нелегок. Я чувствовала себя отвратительно.

Не могла заснуть, несмотря на лекарство, в полузабытьи мне чудилось, будто я лечу над пропастью.

И в полете передо мной проходили картины жизни, ярко, как на экране. Вот черноглазая красавица Рахиль ночью шьет мне пачку, чтобы утром повести на вступительный экзамен в балетную школу… А вот ее изможденное лицо. Рахиль опускает глаза долу: забирать у нее ребенка нельзя, без него в лагере она погибнет…

…Внезапно я слышу овации, вижу золотой занавес и красный бархат лож Большого театра. Это я вышла на поклоны, еще чувствуя себя в образе Китри из моего любимого «Дон Кихота». И рядом со мной раскланивается великолепный Базиль – Асаф… А теперь я в актовом зале ГИТИСа, дрожащая от волнения и гордости. Мой сын получает диплом педагога-балетмейстера… Сейчас он спит у иллюминатора под монотонный гул моторов.