пальцев, то я бы, скорее всего, воспользовался такой возможностью. Однако совсем исчезнуть вряд ли получится: этому препятствуют законы сохранения энергии и массы, к тому же есть вероятность (и, я думаю, довольно большая), что после смерти тела сознание продолжает существовать. Если рассуждать гипотетически, посмертное существование может оказаться ничуть не легче земного. Кроме того, хоть мысль об аде сегодня вряд ли способна кого-то всерьез напугать, все же за этой идеей может стоять нечто реальное.

Резюмируя, приведу фрагмент из знаменитого монолога Гамлета:

…Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться![197]

Даже те, кому жизнь представляется непосильным бременем, обычно не спешат его сбросить, а предпочитают влачить дальше, несмотря на все трудности. Помимо инерции привычки, тут, быть может, присутствует и некая интуиция, подсказывающая, что следует использовать все доступные возможности жизни и не стремиться преждевременно к чему-то неизведанному, которое все равно нас не минует.

Отчасти приподнять завесу, за которой скрывается это неизведанное, возможно, удается в околосмертном опыте, но его свидетельства довольно противоречивы и на них сложно опираться, особенно если мы хотим получить целостную и достаточно подробную картину. С моей точки зрения, наиболее полезный совет, как следует относиться к тому, что ждет нас непосредственно после смерти, содержится в «Тибетской книге мертвых» («Бардо Тхёдол»):

Когда Неопределенная Реальность

     предстанет передо мной,

То, отбросив всякую мысль о страхе

     и трепете перед всеми видениями,

Да сумею я понять, что они —

     лишь отражения моего собственного ума,

Да сумею я понять, что по природе своей —

     это лишь иллюзии Бардо,

И в решающее мгновение возможности

     достижения великой цели

Да не убоюсь я сонмов Мирных и Гневных

     Божеств — своих собственных мыслей.[198]

Эти пожелания хоть и несут на себе заметный отпечаток буддийских верований, все же представляются в значительной мере универсальными. И если жизнь после смерти действительно существует, то, вероятнее всего, она имеет ментальную природу.

Собственно, и в обычной жизни мы имеем дело лишь с тем, что проходит через наше сознание. Можно сказать, все, что я переживаю, это я сам. Я — жизнь, я — мир, я — боль, я — смерть. При этом я не хочу, чтобы боль и смерть тоже были частью моего опыта. Отчего же я столь решительно отвергаю эти состоянии и сопутствующие им аффекты, а не принимаю их равно наряду с другими? Данный вопрос наталкивается на встречный вопрос: кто этот «я», который «отвергает» и «не принимает»? По сути, речь здесь идет о феноменальном «я», реакции неприятия которого тоже являются состояниями, которые я испытываю — «я» как ноу­мен. Если бы я по-настоящему «не принимал» состояния, связанные с переживанием боли и умирания, то они либо вытеснялись из моего сознания, либо совершенно его подавляли, обращая в ничто. На деле же я просто прохожу через эти состояния, как и через любые другие, приятные и неприятные. Именно это прохождение и составляет все содержание моей жизни.

Мы воспринимаем жизнь как последовательность отдельных, дискретных событий, тогда как это единый непрерывный поток ощущений и представлений. Ни одно событие не становится финальным, оно непременно сменяется другим состоянием сознания. Все события, воспринимаемые сознанием, связуются посредством единого самоощущения «я» в некий целостный континуум. Прошедшие события сохраняются в нем, словно инклюзии в куске янтаря. Способность мыслящей материи сохраняться при смене событий свидетельствует о ее субстанциальности, в противовес феноменальности мира. Поэтому вполне возможно, что смерть не представляет собой исключения из общего событийного ряда, отражающегося в сознании, и после нее этот ряд продолжится.

Такой вывод, с одной стороны, обнадеживает, но с другой — предвещает новые трудности, которые могут явиться последствиями земных поступков или же сопутствовать самим условиям посмертного существования. В любом случае нам следует взглянуть на свою жизнь с учетом возможной перспективы. Тогда мы, пожалуй, согласимся с процитированным ранее высказыванием Монтеня[199]. Кроме того, стоит прислушаться к словам платоновского Сократа: «Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз… душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни…»[200].

Действительно, если рассматривать нынешнюю жизнь как частный эпизод в гораздо более длинном повествовании, то все ее беды — как, впрочем, и радости — перестанут казаться такими важными и значительными. В то же время у нас появятся основания с бóльшим вниманием относиться к собственной душе, к тем изменениям, которые в ней происходят в результате жизненных событий. Соответственно, потребуется определенная переоценка ценностей: приоритеты должны сместиться в сторону интеллектуального развития и морального совершенствования, а не сосредотачиваться преимущественно на интересах выживания и стремлении к материальному комфорту.

Подобные жизненные установки, возможно, никогда не пользовались особой популярностью, но все же всегда находили своих приверженцев. В частности, вспомним известное изречение Конфуция: «Умереть с голоду — событие маленькое, а утратить мораль — большое»[201]. Смерть от голода и правда была раньше довольно обыденным явлением, не слишком выделявшимся на фоне многочисленных других зол, сопровождавших человеческую жизнь. Но признание того, что моральная «смерть» в некотором смысле страшнее физической, и в V в. до н. э. должно было восприниматься как весьма необычное. Тем не менее к нему нельзя отнестись как к отвлеченному умствованию древних китайцев. Еще сравнительно недавно, по историческим меркам, оно в полной мере продемонстрировало свою непреходящую актуальность и жизненность. Во время ленинградской блокады в ходе Второй мировой войны перед множеством людей стоял трудный выбор: что лучше — сохранить жизнь или человеческое достоинство? И лишь сравнительно немногие слепо подчинились инстинкту выживания, опустившись до воровства хлебных карточек и каннибализма. На поверку коммунистический идеал Человека с большой буквы (религиозный по своей сути) оказался не так уж далек от конфуцианского «благородного мужа».

Интересно, что люди, заботящиеся о сохранении моральных и духовных ценностей в экстремальных условиях существования, нередко оказываются более успешными в плане