Главное в карнавале — это то, что верх и низ меняются местами. В этом смысле карнавал подобен процессу деторождения: попытка встать первым делом на голову есть инстинкт самой жизни, которая в миг появленья на свет воспринимает весь мир вверх ногами. Не случайно считается, что карнавал содержит в себе зерно вечного воспроизводства вселенной. Иными словами, воплощает презрение к смерти в любых ее проявлениях. Отсюда и смех…

Михаэль Тинбах. Жизнь как смех

— Вы совершили оплошность. Нет, я не хочу сказать, что ваша тяга к рекорду мне так уж совсем непонятна. Но проплыть почти три километра и ни разу не вспомнить о друге — это, знаете ли, нехорошо. — С виду Дарси был очень серьезен. Так серьезен бывает лишь тот, кто хохочет навзрыд в глубине организма.

— Да он бы и через пять километров не вспомнил, если бы не струхнул. Плыл себе, плыл с этой прелестницей, развлекался беседой, а потом вдруг увидел, что берег из дальнего сделался ближним. Не поверил глазам, оглянулся, а там я бултыхаюсь и посильно кричу. Только я уж охрип к той минуте. Стыдитесь же, Суворов! Вы стыдитесь?

— Каюсь. Стыжусь.

Пара незадачливых пловцов сидела, укутавшись с головой в принесенные Гертрудой байковые одеяла (судя по исходившему от них духу археологических раскопок, одеяла были доставлены из древнего комода, стерегущего кривоногим бульдогом под лестницей выход на башню), и попивала грог, великодушно приготовленный англичанином. Расьоль был похож на щенка, выловленного из воды в минуту шторма, который все еще бил волной в его блестящих глазах. У Суворова вид был не лучше: монах-францисканец, сбежавший от инквизиторов, чтобы предаться греху возлияния в обществе чернокнижника и щенка. Держа обеими руками горячую чашу, он дивился тому, что сотворило с его пальцами озеро: под ногтями разлилась плотная синь, а кожа приняла цвет и фактуру окончательной бестелесности. Глядя на портрет алхимика Дарси, склонившегося над кухонным справочником и дорисованного в профиль рембрандтовской тенью от свечи на столе, Суворов, памятуя об уроках Лиры, размышлял о том, что руки Оскара тоже живут своей отдельной от хозяина жизнью: неподвижность лица контрастировала с пейзажной ловкостью их быстрых перемещений, благодаря которым три высоких стакана заискрились вдруг золотистым победным огнем.

— Вот, джентльмены, попробуйте теперь эту смесь…

— Надеюсь, вы не забыли подсыпать нашему другу пару кристалликов цианида? Своим сегодняшним поведением он их вполне заслужил.

— Перестаньте, Жан-Марк, — сказал Суворов. — Не то я припомню вам ту сбивчивую речь, что вы произнесли перед тем, как пойти зигзагом ко дну. Скажите спасибо, что Элит нащупала на вашем черепе остатки шевелюры.

— Чушь! Она схватила меня за лодыжку.

— Стало быть, вы ныряли вниз головой с познавательной целью? Со стороны это выглядело иначе.

— Меньше язвите, Тарзан! Я видел с берега, как она вас везла на своем горбу, точно надувную куклу. По вашей физиономии в эти полчаса можно было изучать все признаки трупного окоченения.

Суворов поперхнулся, закашлялся, облился слезами и, захлебнувшись смехом, стал ритмично трястись, орошая одеяло серебристым речитативом капели, отчего монах в нем принял облик настигнутого лихорадкой миссионера, едущего в допотопном поезде по бесконечной прерии. Уяснив по припадкам сипения и закатившимся глазам, что коллега слишком увлекся своей медитацией и, разорив опрометчиво силы на выдохе, вот уже с минуту не делает новый вдох, Дарси обошел его со спины и стукнул кулаком промеж лопаток. Вагон резко качнуло, но крен таки выправило. Паровоз издал долгожданный гудок:

— Ух-ху-ху, как меня стиснуло… У-у-уххх…

— Ну и зря, — буркнул сердито Расьоль, сверкнув очками на англичанина. — Дважды за вечер спасать жизнь предателю — это уже чересчур. Лучше поправьте на нем реквизит, а то капюшон свезло на сторону.

Вновь обретя способность дышать, Суворов тут же впал в хохот. Дарси и Расьоль невозмутимо ждали, потягивая жидкость из стаканов.

— В самом деле, Оскар, это надо было видеть!.. Я так увлекся нашим разговором…

— Хм, «разговором»!.. — вмешался алчный до правды француз. — Да вы оглохли от радости и лишь пожирали ее глазами. Держу пари, он и не вспомнит, о чем они там болтали…

— …Я так увлекся, что и не заметил, как мы одолели бульшую половину дистанции. А потом мне послышался писк. Я обернулся и увидел поплавок. Закат играл у него на макушке предупредительным маячком, подающим сигналы тревоги при помощи азбуки Морзе. Поплавок был похож на перевернутую сороконожку — так нещадно молотил ладошками по воде… Поскольку поблизости не оказалось ни парусника, ни захудалой лодчонки, мы сделали вывод, что такое везение может сопутствовать лишь тому, кто был назначен природой для подвига. Мы поспешили занять места ближе к сцене… Расьоль между тем кувыркался и задорно нам что-то кричал. А когда мы подплыли…

— «Подплыли»! Плыла она, а вы — подползали!..

— Когда мы подплыли, я понял, что наш друг Жан-Марк репетирует Лира.

— Лучше бы Лиру, — вставил Дарси впопад.

— Лир изливал на детей своих праведный гнев, дипломатично отвлекаясь лишь на переговоры с подводным царством, куда опаздывал на прием: «Проклятые прелюбодеи!.. Буль-буль… Фрук-фрук… Вам что, не терпится меня утопить?.. Ну-ка… буль-буль… дайте мне… фрук-фрук-фрук… свою руку!.. Помогите же, сукины дети!.. Умо…буль-буль… умоль… бляю… фрук-фрук… Да плывите же, черт вас дери… буль-фрук-фрук… поскорей!.. Турера, вы ведьма!.. Клюк-клюк-буль-буль-фрук… Я уж дважды выпил Вальдзее… Ай-ай… Ух ты, мать твою фак… Я тону… Ну, все! Теперь Бог вам судия!.. Буль-буль-буль-клюк-клюк-клюк…» Было вроде еще два «фрук-фрук» напоследок — но это, знаете ли, так, баловство примадонны, желающей вызвать овацию. А когда Элит поднырнула, на воде остались дышать пузырьки. Если честно, то очень хотелось всплакнуть, но я удержался. И правильно сделал, потому что Жан-Марк оказался на диво живуч. Должен отметить, однако, что общение с дном Расьоля, как трагика, преобразило: вновь явившись на сцену, на сей раз — в экзотичном обличии Нептуна (три роскошные водоросли он приляпал на шею как ожерелье, из ушей же торчали пучками травы изумрудные клипсы) — Нептуна, уточню, в состоянии легкой нетрезвости — он заладил петь оды. Особо ему полюбился припев: «Спасительница!.. Моя ты родная… Ох, Элит!.. Как я вам благодарен». Сей припев всякий раз завершался попыткой уткнуться ей носом в разрез на груди или просто в подмышку, но Элит неизменно дочерним шлепком возвращала настырный сосуд себе на предплечье. Расьоль откликался все тем же «буль-буль» и «фрук-фрук». Не забыв о пристрастии спутника к хору, я решил поддержать этот скорбно-тоскливый аккорд…

— Лицемер! Если я утопал без затей и по-свойски, то Суворов тонул, притворяясь, что он так плывет. Едва мы добрались до берега, я, как душа сердобольная, прежде еще, чем начать изливать из себя всю испитую зее, поискал его взглядом в воде. Вы когда-нибудь видели, Оскар, бульдозер в работе? Ну так этот вот дамский угодник колупал точно так же озерную гладь черпаком. Осознав, что с ним дело неладно, я, конечно, подумал сперва: поделом! Но потом гуманизм мой взял верх. Я сказал ей: «Похоже, он тонет. Давайте поможем…»